Слух уловил приглушенный голос, и другой голос, тоже приглушенный, ему ответил, и опять все смолкло. По ночам воздушная разведка противника почти не появлялась, и бойцы выбирались из окопов — размять ноги, выпрямить спину. Он оглянулся — еще голос. Голос просил кого-то: «Давай, браток, махру. Прямо тошно без дыму…» Андрей сделал еще несколько шагов, услышал храп, протяжный, домашний, словно не из-за кустов доносился, а гремел на печи.
Конечно, бойцы довольны, по ним — который день — не стреляют, нет ни раненых, ни убитых, и можно не таясь растянуться на песке, на траве, походить в полный рост — передний край далеко, если ничто не изменилось за эти дни.
Андрей обрадовался голосам, храпу: продолжалась жизнь, нескладная, суровая, и все-таки жизнь.
Пошли прибрежные кусты: Андрей повернул и прямо — к косогору. Впереди, как дремотное изваяние ночи, проступали грузные и черные, еще чернее тьмы, фермы моста. Андрей шел и вглядывался в них, мост висел над замершей водой, он нисколько не приближался и казался далеко, слишком далеко, где-то по ту сторону войны.
Так темно, так тихо вокруг, будто все умертвлено.
— Андрей? — услышал голос Семена.
Андрей убавил шаг.
— Я, Семен…
— Сюда иди, сюда. — Голос торопливый, встревоженный.
«Стряслось что?..» — сдавило сердце, и Андрей не мог шевельнуть ногой.
— Товарищ лейтенант, сюда вот… — Перед ним высокая фигура взводного Володи Яковлева. Тот коснулся плеча Андрея. И — шагнул.
Андрей двинулся за ним. У куста опустился на влажную от росы расстеленную плащ-палатку, возле Семена.
— Видишь, вон? — Должно быть, Семен кивнул в сторону дороги.
— Вижу.
5
С косогора видно было, как вспыхивали ледяные глазки подсиненных подфарок машин. Нечастым пунктиром обозначали они возникавшую из глубины мрака дорогу. Она вела на мост и дальше, в глубь левобережья. Мгновенные, подфарки то и дело пропадали, и тогда дорога обрывалась. Но перед глазами стояла она в том месте, где ее прикрыла темнота. Потом огоньки снова появлялись, восстанавливая дорогу. Андрей смотрел на расчерченную этими недружными огоньками ночь: на глаз до них метров пятьдесят, не больше. Но он знал точно: напрямую до самого поворота полкилометра. Полкилометра спокойного простора, нетронутого бомбовыми и снарядными воронками, и ровной тишины над ним, когда в полдень слышно, как ветер несет по земле тени одиноких облаков. Тот, кто на войне, знает, что это такое. А сейчас эти пятьсот метров преобразились, они полны неясной тревоги. И Андрею почудилось даже: вот-вот откуда-нибудь затарахтит пулемет.
— Видишь? — прервал Семен размышления Андрея. Боль и злость слышались в его голосе. — Понятно?
— Понятно, — откликнулся Андрей. Понятно ему было то, что имел в виду политрук: части перебираются на левый берег.
Оттуда, с переправы, доносился стушеванный рокот удалявшихся моторов. А дорога двигалась, все двигалась на восток. Что же это, отвод ослабленных частей или выход на новый рубеж?
«Не может быть, чтоб оставляли город. Ничего, что противник вклинился в нашу оборону, — успокаивал себя Андрей. — На войне такое бывает. Наши зайдут ему во фланги, отрежут прорвавшиеся части. И — котел».
— Катят, вот катят… — В тоне Володи Яковлева недоумение.
Несколько минут длилось тягостное молчание.
Семен проронил:
— Не замечает, что ли, немец движения?
Андрей не ответил. Потом, как бы вспомнив вопрос Семена:
— А видит если? Дорогу, особенно переправу, бомбить не будет. Самому нужны: наступать же…
Семен почувствовал, как дрогнула дотронувшаяся до его колена рука Андрея. Андрей окончательно расставался с тем, во что еще верил полчаса назад, когда шел сюда. Надежда может казаться самой реальностью ровно столько, сколько человек сохраняет ее в себе. Пока закрыты глаза на окружающее… Дорога внизу открывала ему глаза.
Семен — еще:
— Конечно, дорога и мост противнику нужны. Но и расчета ему нет выпускать из рук живую силу и технику. Побомбит, сволочь.
Андрей молчал. И молчание это было трудное.
Нелегко угадать замысел противника. Все может начаться вот сейчас вот… Андрей почти растерялся, подумав так. Может быть, потому растерялся, что готовился к другому, к лучшему. Что бы ни значило это ночное передвижение, ничего доброго оно не сулит.
