– Не волнуйтесь, – улыбнулся Тихонов. – Всего парочку секунд…
Лида вдруг посмотрела на меня отчаянным взглядом, моля о помощи. Ее руки напряглись, а пальцы вцепились в подлокотники, как будто немая машина пустила электрические разряды в ее нервные окончания.
Я вздрогнул и чуть не вскочил на ноги.
Но неожиданно Лида расслабилась, кисти ее разжались и безвольно свесились с подлокотников, а открытые глаза – ее пронзительные зеленые глаза, которые она так часто прятала от меня, отворачиваясь или склоняя голову, – остекленели и уставились в потолок.
– Вот и чудненько, – сказал Тихонов. – А страху-то было.
Меня сковал ледяной озноб.
– Следующий, – сказал Тихонов и подошел к последнему в первом ряду терминалу.
Я сидел, повернувшись, и смотрел на Лиду, оцепеневшую в кресле. Ее лицо ничего не выражало, взгляд был пустым и мертвым, а рот приоткрылся. Я вдруг подумал, что в то самое последнее мгновение – перед тем, как пустота поглотила ее, – она пыталась о чем-то сказать мне, но не успела, и слова эти навсегда застыли у нее на губах.
Я даже не заметил, как ко мне подошел Тихонов.
– Не желаете присоединиться? – спросил он.
– Что? – не понял я.
– Ваша очередь.
Я откинулся на спинку кресла.
– Не волнуйтесь, постарайтесь расслабиться, – повторил уже в пятый раз Тихонов и щелкнул тумблером на терминале.
Свет.
Это невыносимое сияние сводило с ума. Я застонал и закрыл лицо. Мне хотелось только одного – спрятаться, спастись от безудержного света. Но спасения не было. Больше уже ничего не существовало.
Я лежал на полу рядом с кроватью.
Из стен исходило ровное свечение. Перед обожженными глазами плыли цветные круги. Я почти ничего не видел. Мои тюремщики решили лишить меня зрения.
– Прекратите! – крикнул я. – Я так не могу! Выключите! Выключите свет!
Из стен послышался нарастающий рокот. Этот непонятный шум становился пронзительнее и выше с каждой секундой, пока не рассыпался в треске электрических помех. Можно было подумать, что кто-то пытается включить неисправную громкую связь.
– Свет! – заорал я.
На секунду я услышал чей-то искаженный модулятором голос, но не разобрал ни слова.
Я хотел встать, но лишь с трудом приподнялся на дрожащих руках. Сил не оставалось, руки безвольно согнулись, и я упал, уткнувшись лицом в пол.
– Свет, – прошептал я, хотя понимал, что меня никто не слышит.
Я попытался представить себе темноту – глубокую холодную тьму, в которой нет ни единого источника света, идеальную черную тень, накрывающую тебя с головой, поглощающую всего, без остатка, – но, даже зажмурив глаза, не видел ничего, кроме опустошающего белого сияния.
Свет пожирал меня. Я таял в этой ослепительной бездне.
Я не чувствовал ни рук, ни ног, и даже каленый холод металлического пола уже не терзал мое неподвижное тело. В последней беспомощной попытке хоть как-то сопротивляться уничтожающей меня силе я приподнял голову и – провалился в пустоту.
Я ослеп.
Это было первой, вспыхнувшей, как умирающий зрительный нерв, мыслью, но я не почувствовал ни страха, ни разочарования, ни боли – только холодное облегчение, спокойствие, пустоту. За дни заточения зрение стало источником безумной бессмысленной боли, и даже когда глазам позволяли отдохнуть, я не доверял тому, что вижу.
Но мир вокруг не был бесцветен и пуст.
Я чувствовал плотную пленку, на которой лежал, – кто-то, наверное, перенес меня на кровать, пока я был без сознания, – слышал мерное шипение воздуховодов, сдавленный электрический гул, доносившийся в камеру через гигантские воздушные шахты – шум генераторов кислорода, двигателей или энергетических установок, – а еще я слышал чьи-то приглушенные, едва отличимые от дыхания голоса.
В камере кто-то был.
Я попробовал приподняться на кровати, но каждое движение причиняло мне боль. Виски сжимал раскаленный стальной обруч.
Тогда я прислушался к голосам.
Я был не один. Ко мне или за мной пришли. Мужчина и женщина.
Мужчина с трудом заставлял себя говорить вполголоса, а иногда и вовсе забывал про шепот, и открытые окончания отдельных слов отдавали командным басом. Женский голос, наверное, принадлежал Таис, и звучал неуверенно и слабо, почти сливался с темнотой.
