Тихон Куртеев, в свою очередь, не принадлежал к той части зрителей, которой опасался постановщик трюков Сюркалов. Ни Куртеев, ни Пятько в армии не служили, наградного оружия не имели, охоту не любили, а свинцовый «вальтер» выглядел вполне правдоподобно. Поэтому оба собеседника боялись, что пистолет выстрелит.
Сначала Пятько хотел вынуть из ящика нож для резки бумаги. Но стоило ему подумать о том, что нужно будет им как минимум пугать — а ножом пугать можно только с близкого расстояния, — он в сердцах задвинул ящик. Потом увидел забракованный «вальтер». «Вот смеху-то будет», — подумал Олег Иосифович и задвинул и этот ящик. В третьем ящике лежал молоток. У Пятько от ужаса дрогнули губы, он издал лошадиный храп и снова выдвинул средний ящик, с «вальтером».
Если бы все это Куртеев знал наверняка или хотя бы предчувствовал, то вопрос о том, что с ним теперь делать, звучал бы для него по-другому.
— Послушайте, Куртеев, или как вас там, — заговорил Пятько, — давайте договоримся так. Вы при мне сейчас уничтожаете файл с этим вашим режиссерским дебютом на мобильнике, а я выпускаю вас отсюда живым. И не будет никакой пороховой гари, этого кисловато-сладкого запашка, не будет хлещущей на пол, пахнущей сыростью крови, ваших стеклянных глаз… — Провернув это реалити-шоу как и положено продюсеру, проникновенно, Пятько почувствовал себя нехорошо. Добравшись до стола, он пошарил рукой и нащупал пузырек с корвалолом. — Поверьте, мне бояться нечего… Одним больше, одним меньше… У меня руки по локоть в крови, поэтому будьте благоразумны. Швырните-ка мне вон ту бутылку «Бонаквы» с диванчика… Только без размаха, иначе я за себя не отвечаю.
Что-то неестественное, что-то неправдивое слышал Тихон в голосе Пятько. Вот этот корвалол, выпростанный в литровую бутылку воды, этот нервный тик левого продюсерского глаза — все было каким-то фальшивым, как диалог Гены Букина с детьми. Однако рука, сжимающая пистолет, выглядела натурально. Но указательный палец, благоразумно положенный продюсером на скобу, — он, в свою очередь, свидетельствовал о том, что Пятько сам не прочь избежать радикальных мер. Однако в этой комнате, как ни крути, был только один дипломированный конфликтолог, и Куртеев, поморщившись от саднящей боли, прокашлялся.
— Олег Иосифович, я, конечно, уничтожу файл. Но как быть с Викой? Я не могу уйти, не получив ответ на свой вопрос.
Пятько сорвался. Он понимал, что гость не уйдет, но он ничего не мог сказать о Вике Золкиной, потому что никогда ее не видел.
— Послушайте, Куртеев… я понимаю ваш пыл. — Нога Пятько затряслась, как при припадке. — Почему вы не пришли к сценаристу Потапову? Скажите, ради бога, отчего вы не заглянули со своим вопросом, чтобы скоротать вечерок, к костюмеру Малахову? Скажите, ради бога, почему вы не явились к гримеру Хаятовой, а приперлись ко мне?!
— Потому что в записке, которую Вика написала, она указала на троих людей! И один из них — вы!
— И что?! В ней написано, что Пятько мешает Вике любить Куртеева?! Покажите мне эту записку!.. Покажите ради бога, чтобы я поверил, что это не сон.
Тихон пошарил в кармане, вынул портмоне, а из него, под прицелом оружия Пятько, — записку. Пистолет дрожал в руке продюсера все чаще.
— Положите ее вон туда, — и Олег Иосифович, подняв сделанный из плюмбума «вальтер» до уровня глаз, показал его стволом на край стола.
Через мгновение он, водя красными от напряжения глазами по листку, чувствовал, как на голове его шевелятся волосы.
— Действительно, — пробормотал он. — Это немыслимо… — И вдруг почувствовал себя логиком: — А вы представляете, сколько в Москве Пятько О.И.?!
— Пятеро, — тоном кровожадного человека ответил из кресла Тихон. — Четверо из них — Иосифовичи.
— Это мог быть О.И. из Мурманска, вы не находите? В записке не сказано: «Пятько О.И. из Москвы»! И вообще, как я уже говорил, я не Пятько, а Пятько-Загорский!
— Хватит юродствовать, козел! — не выдержал Куртеев. — Стреляй быстрее, надоел уже… Я отсюда не уйду без информации.
Такой расклад продюсера не устраивал. Однако он и выстрелить не мог, и информацией поделиться был не в силах.
