Третий вариант — ложная цель. Бек намеревался раскрыть себя и дать понять, что его интересует совсем не то, что его интересует на самом деле. Не взрыв в Баграме, не возможное предательство — а незаконные действия резидентуры. Строительство тайной тюрьмы, хватание людей, даже подозреваемых, бессудное их содержание, пытки — все это чревато. Нет, приказ такой, конечно же, кто-то дал. Но дал его «на ухо». И эта группа, засевшая в местной резидентуре — понимает, что в случае чего начальство их же и подставит. Незаконные, больше похожие на методы латиноамериканских диктаторов, юаровских расистов и палачей — чреваты сроком, а то и вышкой. Если группа поймет, что на нее выходят, но выходят с другой стороны — она попробует заблокировать информацию. Вполне возможно — незаконными методами. И вот тут то — появится формальный повод для ареста. А когда человек в камере и неважно, по какому обвинению — считай, дело уже сделано…
Побочное поручение, мать твою…
— Идет — ровным голосом сказал Алим
Они увидели советского офицера — среднего роста, с короткими усиками, в старой, поношенной форме без знаков различия — так одеваются здесь советские офицеры, которые не хотят тратить деньги на одежду, копят валюту и чеки. В руке — он нес большую сумку, из нее торчала зелень. Настоящая, свежая, не такая чахлая как в московских магазинах…
— Он?
Алим попросил таксистов — и они на какое-то время свалили отсюда. Бывший диверсант среди кабульских бомбил был в авторитете.
— Он…
Майор госбезопасности — раздраженно огляделся. Было только одно такси, вдобавок на переднем сидении кто-то сидел. Будь другие — он никогда бы не сел в это. Но два года пребывания в Кабуле — притупили бдительность.
И он направился к такси…
Сидевший на переднем пассажирском человек — видимо, соплеменник таксиста — проворно вылез из машины, чтобы не лишать своего соплеменника заработка. Майор запомнил его как хазарейца — узкие глаза, продубленная ветром кожа. Все было так привычно, так обыденно — что потом он не смог дать описание этого хазарейца. Хазареец проворно отступил, что-то проговорив на каком-то незнакомом наречье, скорее всего какой-то местный северный диалект дари, который он не знал. Майор открыл дверь, забросил начал садиться в машину… и тут сзади что-то треснуло, и его пронзила такая мучительная боль, что в глазах потемнело. Он хотел вскрикнуть — и не смог…
Майор пришел в себя в каком-то кабинете, бедно обставленном, чистеньком. С лампой на столе — это признак цивилизованности, один из признаков здесь. И с решетками на окнах. Он попытался дернуться, встать — и обнаружил, что стул прикован к полу, а сам он — прикован обеими руками наручниками к стулу.
Он начал дергаться, шипеть и материться. Потом заорал: «Выпустите меня!» — но ему, конечно же, никто не ответил…
— Нервничает…
Нормальной аппаратуры не было — поэтому приходилось смотреть в глазок, оборудованный в двери. Когда то здесь было местное отделение Царандоя, а сейчас — пока ничего не было.
— Нервничает…
Бек отошел в сторону, отозвал Алима. Они зашли в соседний кабинет, пустой, с проломом лот гранатометного выстрела в стене. Под ногами похрустывал ломаный кирпич, в воздухе, в луче солнечного света плавали пылинки.
— Что здесь происходит? — требовательно спросил Бек — кто и за что хватает людей? Что за пыточные камеры? Что за беспредел?
Алим отвел глаза.
— Алим, тварей бывает много — не отступил Бек — но я не из них. Я служу в армии не для этого беспредела. Я коммунист и ты коммунист. Нельзя терпеть такое.
И Алим решился. Вот в этом — была сила Советского союза, сила, которую не могли постичь Соединенные штаты Америки. Когда Соединенные штаты говорили «пусть он сукин сын, но он наш сукин сын» — советские стояли за правду. Не всегда, не все, сама правда не всегда понималась одинаково — но стояли. И если американцы сами посылали в Сальвадор военных советников, готовить антитеррористические батальоны (фактически эскадроны смерти) и потом этим советники участвовали в карательных акциях — то представить советского военного советника, отдающего приказ сжечь деревню вместе с местными жителями — было невозможно.
