— Не забывайте, сеньора, что если дворянин столь высокого ранга, к тому же родственник самого короля и преданный соратник губернатора Бобадильи, утверждает, что не имеет никакого отношения к этому делу — то кто я такой, чтобы сомневаться в его словах?
— Короли и герцоги так же отвечают за свои поступки перед Богом и церковью, как и последний крестьянин.
— В таком случае, Бог и церковь спросят с него сполна.
— Но тогда будет уже поздно: зло успеет свершиться.
— Разве в этом моя вина?
— А чем лучше убийцы человек, который может спасти жертву, но при этом ограничивается ролью безразличного свидетеля?
— А если свидетель тоже станет жертвой?
— Похоже, вы испугались.
— Я боюсь не того, что стану жертвой, а того, что перестану быть свидетелем, — ответил тот с тревогой в голосе. — И кто тогда сможет подтвердить, что все было именно так, как вы говорите? Кто тогда откроет нам истину, если среди свидетелей останутся одни лишь преступники?
С этого дня немка Ингрид Грасс стала совершенно иначе относиться к человеку, которого прежде считала едва ли не палачом, ибо поняла, что в глубине души брат Бернардино де Сигуэнса ощущает себя таким же узником, как и она сама.
Отталкивающий, почти звериный облик монаха в сочетании с чудовищной грязью и ужасом, который внушала мрачная темница, инстинктивно побуждал Ингрид отвергнуть любую помощь с его стороны, посчитав ее лишь инструментов кошмарной Инквизиции. Но страх одиночества вместе со странной манерой поведения францисканца привели ее к мысли о том, что в этом вонючем мешке с костями скрывается ее единственная надежда на спасение.
Вот уже больше месяца она не видела ни одного дружеского лица, не слышала ни единого слова ободрения и не получала ни весточки из-за стен тюрьмы. Если бы она так хорошо не знала Сьенфуэгоса и не была уверена в его любви, то подумала бы, что он отвернулся от нее в беде, как, по-видимому, отвернулись все старые друзья.
— Есть какие-нибудь новости от моих родных? — спросила она однажды, когда брат Бернардино пребывал в особенно добром расположении духа. — Я чувствую себя словно похороненной заживо.
— Вы имеете в виду капитана де Луну? — ответил тот. — Да вроде ничего нового.
— Вы знаете, что я говорю не о нём.
— А разве у вас есть другие родные? — хитро поинтересовался коротышка, многозначительно покосившись в сторону писца, строчившего протокол. — Насколько я знаю, у вас здесь нет ни родителей, ни детей, ни сестер, ни братьев, ни каких-либо других родственников, коих беспокоила бы ваша свобода или ваше имущество, которое по решению суда будет конфисковано — если, конечно, делу будет дан ход, — он вновь ненадолго замолчал, после чего столь же многозначительно добавил: — Что же касается остальных, то это вовсе не родные, а просто друзья, и я не могу вам передавать о них новости, поскольку не считаю себя вправе втягивать их в это дело.
— Понятно, — донья Мариана Монтенегро печально улыбнулась, погруженная в черную бездну отчаяния. — Я осталась в одиночестве.
— Тот, у кого Господь в душе, никогда не будет одинок.
— Как я могу надеяться, что Бог захочет меня утешить, если те, кто представляет его на земле, пытаются сделать его моим врагом?
— Повторяю вам еще раз: следите за словами, — строго предупредил монах. — У церкви есть право судить вас, но у вас нет права критиковать служителей церкви. Что же касается ваших «друзей», то, насколько мне известно, все они покинули остров на борту «Чуда» в день вашего ареста, и с тех пор не сделали ничего, чтобы помочь вам.
— Страх меняет людей.
— И кого же они так испугались? — поразился брат Бернардино. — Меня? Посмотрите на меня хорошенько! Я — не более, чем скромный слуга Господа, который лишь наблюдает и слушает, но можете не сомневаться, что если дьявол попытается заморочить мне голову, я сумею противостоять его козням.
— Вы полагаете, что если бы я действительно была прислужницей дьявола, он позволил бы запереть меня здесь? Уж если я сумела зажечь воды озера, то уж разрушить стены этой темницы мне тем более ничего бы не стоило.
— Дьявол может сделать лишь то, что ему позволит Господь.
