— Откуда появился огонь?
— С того корабля.
— Сколько человек было на том корабле?
— Не знаю. Человек тридцать. Быть может, сорок.
— В таком случае, как вы можете быть уверены, что колдовала именно донья Мариана?
— Потому что она была единственной женщиной на борту, — ответил Бальтасар Гарроте, по-прежнему невозмутимо, несмотря на всю щекотливость ситуации. — И потому что я видел, как она стояла на носу корабля и бормотала какие-то заклинания, а в это время остальные члены команды застыли, словно громом пораженные.
— Вы точно уверены в своих словах?
— Я видел это собственными глазами.
— На каком расстоянии от вас находился корабль?
— На расстоянии пушечного выстрела.
— И с такого расстояния вы отчетливо разглядели, что она бормочет заклинания — несмотря на сумерки и пожар?
— Тогда было еще светло, только начало смеркаться. Так что я четко видел донью Мариану, стоящую на фоне заходящего солнца, в длинном и просторном черном платье колдуньи, — здесь первый помощник капитана де Луны резко замолчал, явно желая произвести впечатление на собеседника, а затем театральным жестом указал в сторону немки. — Я видел, как в ее руке родился огонь.
Брат Бернардино де Сигуэнса застыл, от изумления перестав даже чесаться; быть может, на него и в самом деле произвела впечатление столь невероятная история, или он просто пытался понять, насколько можно верить рассказу этого человека.
Он поневоле чувствовал инстинктивную неприязнь к Бальтасару Гарроте, точно так же, как личность обвиняемой внушала ему симпатию; однако, зная, на сколь изощренные интриги способен князь тьмы, вполне допускал, что тот вполне мог заморочить ему голову.
Если донья Мариана была, как утверждали, служительницей ангела тьмы, то ничего удивительного, что хозяин пытался спасти ее, представив невинной овечкой в глазах монаха, ибо всем известно, как виртуозно умеет дьявол менять местами ложь и истину.
Как истинный инквизитор, францисканец превосходно разбирался в своем ремесле и прекрасно знал, что далеко не всегда его рассуждения оказываются верными, а потому считал себя обязанным принимать во внимание тот бесспорный факт, что порой очевидная истина может оказаться ложью, а то, что представлялось явной ложью, оказывается истиной.
Но в то же время — он, кстати, часто спорил об этом со своими коллегами-доминиканцами — нередко случалось, что Люцифер шел еще дальше в своих кознях, являя истину во всей очевидности и при этом заставляя поверить в то, что она является ложью.
Таким образом, суд над очередным слугой князя тьмы мог превратиться в простую жеребьевку, где существовало лишь два варианта: отправить или не отправить обвиняемого на костер, невзирая на наличие или отсутствие доказательств его вины, которые могли громоздиться на столе целыми грудами, потому что, как заметил однажды Великий инквизитор Бернар Гуи, «Никто из умерших на костре не является полностью невиновным, ибо в последние минуты своей жизни он так богохульствует, что уже за одно это преступление перед Господом заслуживает сожжения».
Хотя по этой сумасшедшей теории, вполне естественной для фанатичного последователя Конрада Марбургского, выходило, что погибшие в огне горящего озера также были виновны в грехе богохульства и в преступлении перед Богом, а значит, заслужили смерть, и в этом случае неправомерно было бы обвинять в ней донью Мариану Монтенегро.
Хлюпающий носом монах неумолимо становился жертвой системы, всё больше и больше извращая любые аргументы, пока не пришел к выводу, что важно лишь одно — прислушиваться к желаниям государства и не принимать во внимание любые доводы рассудка.
В конце концов, как человек образованный и бесстрастный ко всему не связанному с верой, он решил, что истина всегда на стороне того, кто лучше умеет высказать свои доводы, и в большинстве случаев, когда человек пытается докопаться до истины, он действует подобно слепому, намеревающемуся с помощью слов постичь, что такое синий цвет.
— Опишите мне синий цвет, — вдруг попросил монах, весьма озадачив собеседника столь неожиданной просьбой.
Тот никак не мог взять в толк, где здесь ловушка.
