Ближе к вечеру, когда солнце превратилось в красный остывающий шар, медленно оседающий за горизонт, все затихли. Кто-то уныло побрел в кусты — извергать из нежного юношеского организма излишки выпитого вина. Кто-то разбился на парочки и удалился в лес. Кто-то (в основном не пользующиеся успехом тихие отличницы) шушукался и тихонько хихикал в стороне.
Донецкий пригласил меня прогуляться вдоль берега. Босиком мы шли по остывающей илистой кромке, и на мои плечи был наброшен его хлопковый свитер. Мне совсем не было холодно — просто таким нехитрым способом Донецкий, видимо, решил «пометить территорию».
— Ты рада, что поехала?
— Еще бы! — горячо воскликнула я. — Кажется, это был лучший день в моей жизни.
Он почему-то смутился, приписывая мое восхищение не бесшабашной гулянке на озерах в целом, а своему бесценному обществу в частности. Я видела, как он на меня смотрит. Мне это нравилось. Перехватывая его взгляд, я чувствовала себя взрослой и опытной.
Нравился ли мне Данила Донецкий? Вряд ли. Точно роковой осиновый кол в тело восставшего мертвеца, мама и бабушка вбили в мою голову образ идеального мужчины. Это должно было быть нечто утонченное, аристократически бледное, возможно, с тонкими, как у кинематографического белогвардейца, усиками. С тонкими запястьями, почти женскими узкими ладонями, тихим голосом и благородной профессией. Мой идеальный мужчина уж точно не должен был таскать за собою старенькую гитару, писать сомнительные вирши и петь их тембром «козлетон». У Донецкого была рваная вихрастая стрижка и чумазые руки — он гордо рассказывал о том, как на пару с отцом самостоятельно строит дачу. Его обветренное лицо не вписывалось в каноны моего восприятия мужской красоты.
Да, обаятельный. Да, милый. Но — нет, не герой моего романа.
Меня воспитывали так: у мужчины должна быть четкая жизненная позиция, чуть ли не с детских лет он должен разработать беспроигрышную стратегию и фанатично ей следовать. А потом — встретить свою принцессу и уверенно вести ее за собой по жизни, стараясь, чтобы она не знала бытовых забот и материальных неурядиц. Вот в этом меня бабушка всегда восхищала: она расправлялась с мужчинами, как повар с картошкой. Даже в самые трудные времена она напоказ носила брильянты, возлагая добычу жизненных необходимостей на дедушкины уверенные плечи.
Данила Донецкий на уверенного стратега не тянул. Он был в хорошем смысле нервным. Романтичным. Мечтательным. Брызжа слюной, рассказывал, что, родись он на несколько веков раньше, стал бы пиратом — грозой морей.
— А ты знаешь, что пираты доживали в среднем до тридцати? — смеясь, спрашивала я. — И у них не было половины зубов. А у многих проваливались носы — сифилис. Сомневаюсь, что тебе бы понравилось.
— Да ну тебя, — шутливо обижался он.
Донецкий мечтал исколесить весь мир. Он восхищался знаменитым путешественником Федором Конюховым — мне оставалось только презрительно кривить рот. Мои мама и бабушка Конюхова шумно осуждали — все-таки у него была семья, которой он не посвящал ни минуты занятой сомнительными приключениями жизни.
Наша прогулка длилась от силы часа полтора, и за это время он умудрился чуть ли не наизнанку себя передо мною вывернуть — и о своей жизни, и о мечтах своих многочисленных рассказал.
А в какой-то момент… Я и сама, честно говоря, не поняла, как это получилось. Не было между нами ни остросюжетной возбуждающей пикировки, ни многозначительного переглядывания… и только вдруг я обнаружила, что по-медвежьи сильные загорелые руки Донецкого обхватили меня за плечи, а сама я прижата к его литому торсу, и лицо мое запрокинуто вверх, и Донецкий целует мои губы, а я… я отвечаю на его поцелуй! Это длилось не больше минуты и было похоже на сон или внезапную вспышку безумия. Как будто бы над нами по особому требованию сгустились сумерки, и жасминовый куст стал резче пахнуть, и почти погасшее солнце деликатно спряталось за алым облаком. На моем теле острые мурашки танцевали буги-вуги. Его руки шарили по моей спине — невинная скромная ласка подростка, физически развитого чуть больше, чем его сверстники, без вероломной попытки нащупать застежку бюстгальтера. От него пахло дорогим одеколоном — наверное, взял у отца, потому что благородный пряный запах никак не вязался ни с грязью под его ногтями, ни с цыпками на его руках. Я закрыла глаза, правильнее будет сказать — зажмурилась, как перед прыжком с вышки. Его теплый язык раздвинул мои губы. На минуту я обмякла, прислушиваясь к неведомым ощущениям — все-таки это был самый первый в моей жизни поцелуй. Мое тело словно перенеслось в иное пространство, где воздух был горячим и тягучим, как желе, и я мягко балансировала в нем, точно космонавт в невесомости. А потом я отстранилась, а он отвел глаза… К нашему лагерю мы возвращались молча. Донецкий держал меня за руку, это было приятно. Я игнорировала вопросительные взгляды подруг. У меня началась новая жизнь, и это было чертовски приятно!
