Умершие всегда снятся мне запредельно счастливыми. Улыбающимися, танцующими, хохочущими, с озорными ямочками на щеках и добрыми морщинками в уголках глаз. Не знаю почему. Может быть, они дают понять, что и на том свете все иногда складывается очень даже ничего. А может быть, в идиотских снах выражается мой собственный страх смерти, стыдливо спрятанный в глубинах сознания.
Наташку хоронили в один из тех солнечных и томных четвергов, когда хочется думать только о хмельной феерии надвигающегося уик-энда. Но никак не о роскошном гробе из лакированного дерева, не о зияющей яме, не о горьком запахе свежей земли, не о гранитном памятнике, с которого строго смотрит на тебя серьезное лицо экс-подруги.
Забавно – эта фотография была из Наташкиных любимых, стояла на ее кухонном столе в легкомысленной бисерной рамочке. Наташка ею гордилась, ненароком демонстрировала своим мужчинам – ей казалось, что она похожа на голливудскую актрису Сигурни Уивер.
Теперь же ее обрамленное скорбным гранитом лицо казалось каким-то потусторонним, а в подведенных глазах смутно угадывалось некое тайное знание – словно еще тогда, позируя фотографу, она подозревала, что все так может получиться. Я давно заметила эту странную особенность могильных лиц: в каждом из них – будь то скончавшийся от прободной язвы старик или трагически погибшая пятиклассница – чувствуется нездешняя торжественность, космическая печаль. На страничках фотоальбома те же самые лица смотрятся совершенно по-другому.
– Босоножки жмут, – одними губами шепнула Ксюха, зябко кутаясь в черный шерстяной платок. Ограненная диетами Ксюхина анемия заставляла ее длинное белое тело покрываться бугорками мурашек даже в тридцатиградусную жару.
– Зачем было надевать шпильки? – покосившись на ее ноги, пробормотала я.
– Это единственные черные туфли. Ненавижу черный цвет.
– Разве тебе можно носить каблуки?
– Нельзя, но я же почти не хожу. Личный автотранспорт, блин.
Ксюхина инвалидная коляска, трогательно декорированная шалью Hermes, одиноко притулилась в тени раскидистой липы, сама же она придерживалась за мой локоть. Еще чуть-чуть – и коляска отправится на ближайшую мусорную свалку, а торжествующая Ксюха вернется в безумный мир городской торопливости, высоких каблуков, спонтанных свиданий и роликовых коньков. Еще месяца четыре, максимум полгода, когда завершится наконец пугающая своим размахом и дуростью эпопея под названием «удлинение ног». Но это уже совсем другая история.
– Пойдешь на поминки? – спросила я.
– Не знаю… Я бы пошла, но боюсь, что у меня случится истерика. Будет неловко, учитывая, что ее мамаша даже ни разу не заплакала.
Неправдоподобно молодая Наташкина мама стояла в сторонке; в ее руках был скомканный бумажный платок, который так и не понадобился – ее глаза оставались сухими. Вид у нее был отстраненный и деловой. Именно она хладнокровно занималась организацией похорон – чтобы все по высшему классу: и гроб, и оркестр, и десятикилограммовый венок из свежих лилий, и стол в Олимпик-Плазе… Она выглядела как бизнес-леди из элитного похоронного агентства, а вовсе не как человек, лишившийся единственной дочери двадцати семи лет от роду.
– А ты целовала ее в церкви? – шепнула вдруг Ксюха, и ее низкий голос дрогнул. – Я, когда низко наклонилась, знаешь, на что внимание обратила?
– Ну?
Я думала, Ксюха начнет рассуждать о том, как меняет черты лица отлетевшая навсегда душа и как странно в последний раз видеть вблизи ту, с которой еще на прошлой неделе ты строила совместные планы на отпуск. Но она вдруг сказала:
– У нее так и не рассосались шрамы, те, что возле носа!
– Что?!
– От прошлогодней операции. Она говорила, через пару месяцев сойдут. Гримировала, наверное, тональником. А сейчас все видно. Белые такие, тоненькие.
– Ты больная, – рассердилась я, – лучше бы подумала о том, что такое могло произойти и с тобой!
Наташке не повезло феерически, не повезло настолько, насколько вообще может не повезти богатой красавице ее лет. Наверное, ее случай войдет в историю пластической хирургии как печальный анекдот. Бывает же такое – пережить три операции на груди и восемь на лице и умереть по неосторожности анестезиолога, под наркозом, во время невинной простейшей блефаро-пластики!
