— Ты сказал ему, как мы страдаем? — спросил он.
— Я начал говорить, — ответил точильщик.
И человек по имени Езекииль велел: — Скажи ему, что мы страдаем не за себя. — Он это знает, — ответил точильщик.
А человек Езекииль сказал: — Скажи ему, что нам нет причины страдать за себя: ни невзгоды нас не давят, ни голод, и все-таки мы страдаем, очень страдаем!
И точильщик ответил: — Он знает это, знает!
А человек Езекииль сказал: — Спроси его, действительно ли он это знает.
И точильщик сказал мне: — Вы это знаете, ведь правда?
Я утвердительно покачал головой. Человек Езекииль встал, хлопнул в ладоши, позвал: — Племянник Акилле!
Из чащи сбруи высунулся мальчик, который толкнул нас в коридоре.
— Почему, — спросил человек Езекииль, — ты не с нами и не слушаешь наших слов?
Мальчик был очень маленький, с белокурыми кудряшками, как у дяди. — Я все слышал, дядя Езекиеле, — ответил он.
Человек Езекииль одобрил его слова и снова обратился к точильщику: — Значит, ваш друг знает, что и нам больно за мир, который терпит обиды? — Знает, — сказал точильщик.
Человек Езекииль стал подводить итог: — Мир велик и прекрасен, но терпит много обид. Все страдают, но каждый за себя, никому не больно оттого, что мир терпит обиды, и он терпит их все снова и снова.
Он глядел вокруг, говоря это, и его маленькие глаза замкнулись печалью, потом оживились и стали искать точильщика.
— А ты сказал нашему другу, — спросил он, — что я пишу о страданиях мира?
На крохотном столике в самом деле лежало что-то вроде тетради, рядом с чернильницей и пером.
— Ты сказал ему это, Калоджеро?
Точильщик отвечал: — Я как раз собирался сказать.
— Ладно, нашему другу ты можешь об этом сказать. Скажи ему, что, подобно древнему отшельнику, я провожу здесь дни над этими хартиями и пишу историю обид, которые терпит мир. Скажи ему, что я страдаю, но пишу, что пишу обо всех обидах и о каждой, и обо всех обидчиках, о рожах, у которых и прошлые и будущие обиды вызывают смех.
— Ножи, ножницы, копья, — закричал точильщик. Человек Езекииль положил одну руку на голову мальчику, другой указал на меня.
— Видишь этого нашего друга? — сказал он. — Как и твой дядя, он страдает. Ему больно за мир, который терпит обиды. Учись, племянник Акилле, и последи за мастерской, пока я пойду с ним и Калоджеро выпить стаканчик вина у Коломбо.
Мы поднялись наружу: воздух был темен, звонили вечерние колокола.
Точильщик схватил свой передвижной станок за оглобли и стал толкать его, шагая вперед, я зашагал с ним, а человек Езекииль — между нами, маленький, семенящий, укутанный в шаль.
«Мир терпит много обид, много обид», — говорили его печально смотревшие вокруг глаза. Потом они остановились на катящемся станке точильщика.
— Что это у тебя, Калоджеро, на твоей мельнице? — спросил он, останавливаясь.
— Что там? — спросил точильщик, тоже останавливаясь.
— Это бумажка, — сказал я. Точильщик зарычал.
— Чертовы свиньи! — рычал он. — Опять!
— Опять штраф? — спросил человек Езекииль.
И точильщик прорычал: — Опять!
Он поднял руки к небу, два или три раза странно подпрыгнул, стал кусать себе пальцы, сорвал с себя шляпу огородного пугала, швырнул ее на землю.
— Вот так! Вот так! — повторял он. — Третий раз за месяц! Ножницы, шила, ножи, копья, аркебузы! Мортиры, серпы, молоты! Пушки, пушки, динамит, сто тысяч вольт!
Человек Езекииль поднял руки жестом Навина, останавливающего солнце. И точильщик остановился.
— Друг! — сказал человек Езекииль.
— Да, друг, — ответил точильщик.
— Отчего мы страдаем? — спросил человек Езекииль.
— Отчего? — отозвался точильщик. — Оттого, что род человеческий терпит обиды и горе.
И человек Езекииль сказал: — Значит, мы страдаем не за себя. Нам больно за мир, который терпит обиды. Но не за себя… — И точильщик повторил: — Конечно, не за себя.
Он умолк, схватил за оглобли свою мельницу, снова стал толкать ее, и мы все втроем зашагали дальше.
— Но как мне заплатить? — пробормотал точильщик. Потом, как будто услыхав что-то новое и тревожное, он остановился, потряс свою тачку и прислушался.
— Я не слышу денег, — сказал он.
Были поздние сумерки, почти темно, и на черноте лица его глаза блестели как наточенные острия ножей. Он открыл ящичек, заглянул в него, открыл еще больше, совсем вытащил его, перевернул. Ничего не упало, и человек Езекииль сказал:
