Махнув на эвенков рукой, Михалыч скомандовал ложиться. Народ и сам подустал, и не столько даже от работы, а от этого первого дня не в городе, а на постоянном ветру, возле озера с полурастаявшим льдом. Горели щеки, менялась походка, и все-таки клонило в сон.
— Значит, завтра. Игорь, кого возьмешь по Коттуяху?
— Например, Алешу и Сергея. Парни, согласны?
— Ну, елки…
— Конечно, согласен.
— А на Исвиркет пойдут, получается, Андрей с Павлом и с Мишей. Нормально?
— Само собой, трое самых крепких. А вы, шеф, опять отрываетесь?
— Ну, надо же кому-то и лагерь посторожить. Тем более, наших новых друзей полон лагерь, и когда они уйдут — Бог весть.
— А я вам говорю, Михалыч, теперь они вовсе не отцепятся. Я уже чай перепрятал, потому что с их темпами никаких запасов нам не хватит. А не дашь — таежное гостеприимство нарушать. То есть тундровое.
— Кое-что, по правде говоря, и я сам спрятал. Часть консервов, сахар.
— Поглядим, что будет завтра…
А завтра… Ну что могло быть завтра?! Утром двадцать третьего мая дежурные извлекли из хозпалатки двоих мирно спавших эвенков. К их чести будет сказано, встали они моментально и стали вовсю помогать. Может быть, они очень не хотели обращать внимание хозяев на то, что кто-то жрал сахар, зачерпывая его прямо из мешка целыми пригоршнями. Не исключено также, что им хотелось затушевать и другое обстоятельство, что кто-то писал, лежа непосредственно на ящиках с тушенкой, и еще очень хорошо, что на них, — банки-то можно отмыть, а не на мешок с макаронами.
Но, во всяком случае, эвенки очень старались быть полезными. Федя отвел в сторону загрустившего мясного оленя, мгновенно очень ловко (сердобольный Алеша содрогнулся при виде слез, покатившихся по морде животного) ударил его финкой под лопатку. Олень крупно вздрогнул и вдруг расставил передние ноги пошире, опустил между них голову. По телу животного пробегали волны крупной дрожи. Ноги у него тоже начали мелко дрожать, а сам олень вдруг пошатнулся, выпрямился, снова пошатнулся и стал крениться то в одну, то в другую сторону, все время загребая, переступая тонкими ногами. И наконец упал, перекатился на спину, отбрасывая рогатую голову с закушенным языком, поводя в воздухе ногами.
Федя с интересом наблюдал, как животное умирает, а тут побежал собирать кровь в миску.
— Зачем?
— Кушить будем.
Забежав вперед, стоит сказать, что никто, кроме эвенков, крови оленя не «кушил», но сами эвенки за завтраком с удовольствием макали туда хлеб и наворачивали ложками.
А пока Федя с Саней моментально разделали оленя, так, что было странно это видеть. Вот только что лежала туша, а вот уже дымящееся мясо складывается на клеенку стола, ливер покоится в мисках и тоже дымится, дымится. А Федя с Саней сворачивают еще сокращающиеся, еще живущие кишки, объясняя позеленевшему Мише, как это вкусно — кишки вместе с содержимым! Особенно если олешка как раз недавно покушил и в его кишках плещется однородная, душистая масса полупереваренного ягеля. Эвенки мечтательно попискивали и причмокивали, прищуривая глаза; Миша рысью удалился за палатки.
К огорчению эвенков, мясо олешка сварили и тогда уже стали будить лагерь. Тут нашелся еще один из эвенков, Валера. Он, оказывается, заполз в шестиместку и там мирно прикорнул поверх спальников.
А вот Николай пропал всерьез. Ходили, кричали. Эвенки совещались по-своему, во все более зловещем тоне, и, по-видимому, совсем не исключали, что их патриарха ночью съели. Спас положение Андронов — полез в лабораторию взять перед маршрутом инструменты и вытащил за ногу Николая. Мир был, несомненно, восстановлен, и эвенки воодушевленно махали обоим уходящим отрядам. Андронова по Коттуяху они даже проводили на оленях. На север, к Исвиркету, они идти не захотели.
Впрочем, Николай с Федей уже приставали к Михалычу, выясняя, неужели он пожалеет «путилку» для своих лучших друзей?!
Женя давился от смеха, вид у Михалыча был мученический, и перспектива посидеть в лагере с Женей, позаниматься с сыном и поработать оборачивалась для него какой-то другой и несравненно худшей стороной.
