День был чудесный. После слякоти, мороси, грязных мостовых — снег. Светло, чисто, нарядно, радостно. Пройдут дни, и снег покроется копотью и станет столь же уныл, как лужа, но это будет потом, а сегодня снег падал и падал, шел и шел, кружился крупными снежинками, хлопьями, словно в театре или на карнавале. И совсем немного оставалось до Нового года, что пропитан чудесным ожиданием счастья; чудеса, правда, редко приходят, но кто же думает об этом, все ждут праздника.
И — письмо от Володи, как подарок от елки.
"Что я могу сказать про стихи, которые Вы мне написали. Мне понравился только Пушкин. Именно такими должны быть стихи. А Евтушенко — "все надо делать здорово"… — это лозунг, а не тема для поэзии.
Сейчас, в наше время, Маяковский сначала поэт своего времени, затем гений. Пушкин — сначала гений, затем гражданин, поэт. Маяковского породило время, жизнь молодой республики. Ну, а сейчас.
Да, трудно рассуждать о том, о чем имеешь не очень хорошее представление.
Катя, правильно Вы думаете, что все мужчины — подлецы. Сегодня я с Вами согласен".
Вот только что на Кате был нарядный белоснежный наряд, ей оставалось перейти дорогу, и — музыка, бал, счастье, но грязные брызги от случайной машины испортили платье, и не стало ни бала, ни праздника, ни счастья.
Нет, не отрицание Евтушенко было неприятно Кате (уже и не вспомнить, почему она в письме ссылалась на него да на Маяковского), это не тот поэт, чьи строчки для нее сокровенны. Конечно, в первый миг у Кати появилось желание броситься на защиту поруганных Володей пиитов, но она перечитала письмо и не смогла не согласиться: стих, действительно, звучал фрагментом окон роста, что (конечно же!) когда-то были необходимы стране, но… была ли то поэзия? Открытие подобное озадачило Катю: она никогда не смотрела на поэзию трезво, как бы со стороны, она плыла в ней, и видела не море, не волну, не пену на поверхности, не барашки при подходе к берегу, видела одну сплошную водную стихию. Стихию и мощную, и нежную, и… И Катю (в который раз!) поразило, что краткой, простой, своей собственной фразой, без цитат из философов и литературоведов, Володя сумел показать ей нечто совершенно для нее привычное в совершенно непривычном для нее свете. Катя снова прочитала стихотворную строчку, и снова не услышала ни музыки стиха, ни песни души — лозунг, его можно повесить над любой проходной любого предприятия и даже для убедительности в каждом случае наполнить конкретикой, заменив "всё" сапогами, хлебом, кирпичами. "Кирпич надо делать здорово!" на кирпичном заводе. А как же. Чтобы он не искрошился вмиг. "Кирпич надо класть здорово" — это уже на стройке, чтобы кирпич не рухнул прохожим на голову. Нет, тут Катя спорить не могла, Володина правота была очевидна, и невероятно было, как же она, Катя, со своей хваленой поэтичностью, со своей музыкальностью ничего не услыхала, не увидела. Но те летние ночи, когда у памятника Маяковскому Евтушенко и другие поэты читали стихи, и Катя чувствовала себя несчастной, обездоленной оттого, что к ночи она непременно должна быть дома, а у памятника только с ночной темнотой жизнь и начиналась… Володя как бы вычеркивал из жизни Кати обездоленность, и вместо облегчения и радости Катя ощутила обиду.
Ну, а то, что Маяковский — поэт своего времени — была просто ее, Катина мысль, но только с иной, противоположной знаковой оценкой. Катя считала это достижением, вершиной предназначения поэта, его служением и согражданам, и Отечеству, и Идеалу. А у Володи все как-то между прочим становилось с ног на голову (или с головы на ноги — это кто как видит) — и согласиться нельзя, и опровергнуть нельзя.
Но не пошатнувшийся пьедестал признанных поэтов поверг Катю в грусть — за коротеньким абзацем письма стояла другая жизнь Володи, и в той жизни была девушка, из-за которой все мужчины стали подлецами.
А почему он согласен с ней, с Катей? Неужели ее игривую болтовню об аспиранте, недовольство его поведением Володя воспринял как революционную классовую ненависть ко всему мужскому полу?
Никто и никогда не видел в письмах Кати такого грандиозного подтекста, какой каждый раз открывался Володе.
