Штормовое предупреждение - страница 18
Круглое лоснящееся лицо Варосяна сияет от удовольствия. Он понимает, что механик не просто шутит, а иносказательно хвалит его за кулинарные способности.
— Иначе у бачков с питьевой водой круглосуточно будет стоять очередь, — продолжает Васильев, — и лодка из боевого корабля превратится в толкучку, в базар. Что тогда будете делать?
Варосян задумывается. Потом вскидывает голову и, сверкнув озорным взглядом, бодро докладывает:
— А я тогда, товарищ капитан-лейтенант, на этом базаре лавровым листом торговать буду!
Стол вздрагивает от дружного хохота. Мне нравится находчивость кока, я тоже смеюсь.
Когда возвращаюсь в центральный пост, Сема сует мне лист бумаги. Разворачиваю его. Так и есть — стихи. Называются они «Служил на подлодке матрос». Под заголовком, чуть сбоку выведено: «Посвящается моему другу Васе Богатыреву». Смотрю на Сему. Вижу, как он краснеет. Начинаю читать. Стихотворение мне нравится.
Однако дочитать до конца не успеваю. Акустик докладывает:
— Цель, правый борт — двадцать…
И тотчас же по отсекам рассыпается сигнал тревоги.
— Боевая тревога! Торпедная атака!
Я чувствую, как во мне опять все напрягается. Но руки спокойны. Это — главное. Сейчас я должен вести лодку как по лезвию ножа, особенно на боевом курсе. Слух привычно отметает все посторонние звуки и ловит только чуть хрипловатый голос командира:
— Пли!
Лодка вздрагивает. Я отворачиваю на курс отхода. Становится тихо, слышу даже, как стучит собственное сердце. Я знаю, почему оно так стучит. Ведь ему сегодня тоже двадцать лет, и оно, наверное, тоже очень хочет, чтобы торпеды прошли точно под целью.
Начинает стучать в висках. Пульс отстукивает время. Минуты или секунды? Мне кажется — часы.
— Торпеды прошли под целью! — кричит акустик.
Я оглядываюсь, вижу его сияющую физиономию, и мне хочется его расцеловать. Смотрю на главного старшину Проценко, на лейтенанта Мельникова, ловлю добрый блеск усталых глаз командира лодки, и мне кажется, что всех этих людей я знаю очень-очень давно. Я не вижу тех, кто находится сейчас в других отсеках, но уверен, что и они сейчас ликуют. Может быть, они не знают, что во время атаки на руле стоял я, забыли о том, что у меня сегодня день рождения. Но мне ничуть не обидно. Честное слово!
ДРУЗЬЯ
Раздетые по пояс и разморенные солнцем, мы после обеда сидим на палубе и только изредка лениво перебрасываемся замечаниями да прислушиваемся к разговору двух друзей — матросов Михаила Топоркова и Керима Сатырбаева.
Вчера на политзанятиях обычно отмалчивавшийся Керим, чувствительно подталкиваемый в бок кулаком Топоркова, поднял руку. Но, выйдя к карте, он смущенно потоптался около нее, безнадежно махнул рукой и, метнув на Топоркова свирепый взгляд, сконфуженно побрел на свое место. После занятий он подошел к старшине и попросил вычеркнуть свою фамилию из списков увольняющихся в город. Топорков, не упускавший случая побывать на берегу, на этот раз тоже не пошел в увольнение — то ли потому, что чувствовал и свою вину, то ли просто из солидарности. Сейчас он укоризненно вздыхал:
— Как же так, Керим, а? Ведь и готовились вместе, знаю, что можешь, а ты… сдрейфил. Малодушие, да и только. Неужели ты так ничего и не знаешь про семилетку?
— Э, друг, не так говоришь. Веришь, сердце понимает, а язык сказать не умеет!
— Сердце — оно, конечно, штука важная. Можно сказать, самая важная деталь в человеке. Ну, а язык-то тебе для чего дан?
Керим сердится. В его круглых, маленьких и острых глазах вспыхивают огоньки, на лице выступают крупные капли пота.
— Язык! Разный язык бывает. Умный язык бывает — сам песни складывает. Лист на ветру тоже говорит. Не свое говорит, а что ему ветер подскажет. Это — глупый язык.
— Эх ты, пустыня каракумская! Скажет тоже! Да слышал ли ты, как лес разговаривает? Там, брат, каждый листок свое тебе шепчет. Бывало, заберешься в самую гущу леса, сядешь под березу и слушаешь, слушаешь. Листочки шепчут и шепчут, а думы так и цепляются одна за другую. Хорошо!
Топорков поворачивается на бок и задумчиво глядит вдаль, вспоминая родные леса. Керим тоже смотрит на море и тоже, наверное, вспоминает.
