— Спасибо. У меня свой, служебный транспорт.
— Такой же модели? — чуть заметно улыбнулся, присел на перила.
— Нет. Трехколесный. Самый проходимый по нашей местности. — Андрей спустился с крыльца. — Столовая у нас хорошая, рядом с клубом.
— Я у стариков буду столоваться: люблю простую здоровую пищу. Помолчал, посмотрел, как сквозь путаницу сухих ветвей трудно продирается луна. — Тихо у вас. Уютно.
Андрей поднял руку к фуражке:
— Желаю хорошего отдыха.
Великий встал с перил, наклонил голову.
— Благодарю, шериф. Доброй ночи, — и долго смотрел ему вслед, прищурив глаз, покачивая головой, словно к чему-то примериваясь, как бы половчее взять, чтобы не ошибиться.
С утра Андрей заглянул в магазин — проверить, не отпускает ли Евдокия водку. При его появлении несколько мужиков озабоченно выбрались из очереди и, будто вспомнив неотложные дела, гуськом, послушно, по-детски подталкивая друг друга в спины, вышли на улицу. Один только Петрухин задержался; улыбаясь, поднес к козырьку кепки крепко сжатую ладонь, из которой торчали уголки смятых рублевок.
— Ты что выходной сегодня? — строго поинтересовался Андрей.
— Радость у меня в дому, Сергеич, такая радость: у Машки зубик прорезался! Дай команду Дуське, чтоб горючего отпустила, а? Вечером-то не успею.
— У тебя, Петрухин, Машка-то, кажется, пятая по счету? — Андрей чувствовал, что вся очередь с большим вниманием прислушивается к их разговору, ждет — чем он разрешится.
— Пятая, пятая, Сергеич, меньшенькая — такая славная получилась — уж и не знаю в кого!
В очереди засмеялись.
— Вот я и считаю, — продолжал Андрей. — Роды, крестины… Ведь крестил?
— Теща носила, а как же?
— Дни рождения отмечаешь? Как в первый класс идут — тоже? Да и каждому по двадцать восемь зубов положено, верно? Не сопьешься, Петрухин?
Петрухин обиделся:
— Вот свои будут у тебя — тогда поймешь мою радость, которую ты испортил.
— Ты лучше Машке на зубок вещицу какую купи — пользы больше, посоветовала Евдокия. — Свои-то зубы все уже пропил.
Опять засмеялись, потому что зубов у Петрухина осталось через один.
— Не куплю! — вконец расстроился он. — Вот именно у тебя и не куплю! В Оглядкино не поленюсь за гостинцем сходить, а у тебя не буду. Вот! — и хлопнул дверью.
Заглядывающие с интересом в окна мужики попрыгали с завалинки.
Когда Андрей вышел, они, собравшись в кружок вокруг Петрухина, о чем-то тихонько советовались, иногда сквозь шепот прорывался матерок. Завидя Андрея, разошлись. Кто-то незло погрозил ему кулаком в спину.
Андрей присел на скамейку, сняв фуражку, положил ее рядом.
В селе было тихо. Изредка гремело ведро, падая в колодец, слышался где-то на дальнем конце стук топора. Сильно пахло горьким дымом — на огородах и во дворах сжигали ботву и палые листья.
Во дворе у председателя во всю мочь заорал запоздалый петух. Он был большой охотник до соседских кур и потому, видно, утомленный дневными похождениями, бессовестно просыпал свою утреннюю смену. Когда он, спохватившись, горланил на все село, ему злобно, коротко, будто взлаивали молодые псы, отвечали обманутые, оскорбленные соперники.
Андрей встал, и тотчас, будто ждала этого, выскочила из-за магазина тетя Маруся, побежала навстречу: слезы, сбившийся платок, на одной ноге резиновый сапожок, на другой — туфля. Не добежав, закричала:
— Андрейка, беги скорей ко мне — Вовик опять в поход собрался! Я его пока в сарае заперла, окаянного, да боюсь, как бы подкоп не сделал!
— Что-то вы повадились запирать? — сказал Андрей, шагая к Марусиному дому. — Куда теперь собрался? В прошлый раз в Чили, с фашистами бороться?
— Не говори, но, видать по всему, далеко — даже валенки захватил и старый примус.
— А отец-то ваш где?
Маруся приостановилась, прижала руку к сердцу:
— Ой, погоди, совсем в груди зашлось… Да с отцом вишь, как совпало — уехал с инженером машину получать, уж третий день нету. Ты приструни его построже, Андрей, постращай — не век же мне его караулить!
Что и говорить — трудно было Андрею работать. И возраст еще несолидный, и опыта совсем нет, и с людьми еще по-разному ладить не научился, а главное: чуть не все село — родня, друзья, все с детства его знают. И считают — раз свой, так уж должен иногда и поблажку сделать, в положение войти. А он не входит. Кое-кто, кого прижать пришлось, уж и не здоровается, отворачивается при встрече, никак не поймет, что не для себя старается, не для авторитета. Но когда вот так, про все позабыв, за помощью к нему, за советом или защитой бегут — сердце радуется и уверенность растет, что нет для него на свете лучшей работы, нужнее дела.
