— Он что, партизанил?
— Даже награжден, — кивнул Староверцов. — Правда, уже после войны, много лет спустя: он ведь по заданию партизанского штаба в полиции служил, у немцев. Гестаповцы его разоблачили, и он чудом остался жив.
Со скрипом приоткрылась дверь, Саша просунул голову и поманил меня:
— Там тебя Андрюша обыскался.
Я поднялся за ним в залы. В отгороженной мешковиной комнате, где оформлялась экспозиция о войне, мне послышались шаги. Я прошел туда и задержался у большого стенда. Мое внимание привлекла сильно увеличенная фотография, помещенная в самом центре. На ней была заснята казнь двух подпольщиков или партизан. Связанные, с петлями на шее, они стояли в кузове грузовика с откинутыми бортами под грубо сколоченной виселицей. Рядом с ними, подняв руку в перчатке, немецкий офицер читал, видимо, громко, напрягаясь, по большой бумаге. Кругом стояли люди, их лиц нельзя было разобрать: они сливались в молчаливый, выразительный фон. Человек в черной шинели полицейского, с повязкой на рукаве и винтовкой за спиной, картинно отставив руку, натягивал веревку и, повернув голову, улыбался в объектив. Все на снимке было как-то обыденно и потому особенно страшно.
— Только что прикрепили. Ты, можно сказать, первый оценил. Впечатляет?
Я молча кивнул.
— Сашок, — проскрипел бесшумно подошедший Волков, — мне одному его весь день таскать. Скажи Самохину, ладно?
— Хорошо, сейчас.
— Складная машинка. — Волков снял со стенда немецкий автомат, и тот удивительно ловко лег в его короткие сильные лапы.
Он вынул магазин, посмотрел внутрь, легким ударом ладони поставил его на место и вскинул автомат.
Саша очень похоже сымитировал треск автоматной очереди.
— Тра-та-та! Тра-та-та! — презрительно передразнил его Волков. — Это только в кино так трататакают да мальчишки во дворе, а старый солдат, Волков сощурился, — старый солдат бьет коротко, чтоб ствол не уводило, понял?
— Понял. Я слышал, автоматчики даже "Катюшу" выбивали очередями, верно?
— "Катюшу" — не знаю, а "Комаринскую" мы с дружком наловчились, в два ствола. Концерт! — Он хотел лихо покрутить головой, но у него не получилось, и он поморщился. — В бою, конечно, не до баловства… А так, что ж не пострелять.
— Конечно, — легко согласился Саша. — Так просто пострелять веселее, чем в людей-то.
— А я в людей не стрелял, — рассердился Волков. — И вообще, больше в рукопашную рвался. Раз только в ней сошлись, а до сих пор помню. Бежит он на меня, ошалел совсем, рот разинул: орет. Я ему стволом — патроны-то кончились, а перезарядить некогда — прямо в пасть и сунул, так он и подавился.
Саша, вначале слушавший с интересом, передернулся. Волков заметил это и мягко сказал:
— На то и война, Сашок.
— Ну и вовсе не на то!
— Уж ты-то что знаешь про войну? — мрачно уронил Волков и повесил автомат на место. — Поторопи Самохина, обед скоро.
Саша отошел, и мне было слышно, как он что-то объяснял Самохину и как тот громко спорил:
— Очень прекрасно! Мне ящики таскать, а ему гвоздики тюкать? Очень прекрасно!
Саша обреченно махнул рукой и вернулся ко мне. Самохин плелся за ним, бубнил про тяжести и жаловался на здоровье.
— Ух ты! — остановился он, заметив фотографию. — Ты гляди-ка, ну прямо…
— Слушай, — прервал его Саша. — Иди отсюда.
Самохин при всей своей нахрапистости Сашу, видимо, побаивался. Он потоптался на месте и, ворча что-то, побрел к выходу. Длинноволосый, неопрятный, в коротких расклешенных брюках, обтягивающих толстый зад, он был похож на приземистую женщину.
Я повернулся к Саше. Он с такой ненавистью смотрел Самохину вслед, что мне стало не по себе.
Мы вышли на берег реки. Холодная, тускло блестящая, она лениво выползала из темных, по-осеннему хмурых лесов. Бакены с нее уже сняли. Прибрежные кусты с тихим шорохом, похожим на шум дождя, сыпали в воду сухие листья, и они медленно плыли вдоль берега маленькими желтыми корабликами. А за рекой деревья стояли уже почти голые, и в чистом осеннем воздухе их тоненькие серые веточки казались прозрачным дымком, легко тянувшимся откуда-то из глубины лесов. И беззвучно метались озабоченные своими делами, встревоженные галки.
