Когда (дня через два-три) я шел по харьковским улицам к знакомому зданию, проходя мимо которого люди невольно дышат иначе, чем всегда, и смотрят — тоже иначе, — на этом несложном пути мне все представлялось как бы угрожающим: улицы и перекрестки, дома и заборы… Еще бы! — я шел в НКВД…
Вот передо мною шестиэтажное серое здание. На главном входе вывеска: «НКВД СССР. Харьковская межкраевая школа». Справа и слева от дверей дощечки с надписью: «Вход строго воспрещается» — одна по-русски, другая по-украински.
Конечно, это — только школа, но… И я испугался двух маленьких табличек, перешел на противоположную сторону улицы. А что, если меня заманили сюда, не хотели арестовывать на заводе или на квартире?
Мне понадобилось, по крайней мере, полчаса, пока я преодолел страх и заставил себя подойти к главному входу здания.
— Что вам угодно? — спросил меня чекист в форме без каких-либо знаков различия званий.
Сбивчиво и буквально трепеща, я сказал ему, в чем дело. Он ввел меня в коридор и передал сидевшему там чекисту. Тот потребовал мои документы, после чего повел меня на четвертый этаж, оставил у входа в одну из комнат и велел ждать. Ко мне подошел дневальный по коридору (они были во всех этажах) и стал возле. Мысли мои переплетались — то я думал о себе, о том, что меня сейчас ожидает, то вдруг пытался постигнуть: «Зачем у всех дневальных по коридорам за спиной болтаются противогазы? Если это — форма обмундирования для несения нарядов, то почему именно противогаз? А, может быть, здесь применяются газы?»
Мысли мои прервал мой провожатый, который, вернувшись, повел меня дальше. Мы остановились у двери с таблицей: «Начальник учебной части». Провожатый постучал, и, услышав «да», мы вошли. За громадным письменным столом в красном бархатном кресле сидел чекист. Он указал мне на стул около стола и отпустил провожатого. Перебирая мои бумажки, он то и дело искоса поглядывал на меня, и я всякий раз пугался: «Спросит о чем-нибудь, а я сразу не отвечу… Покажется ему подозрительным…»
Но он ни о чем не спрашивал. Собрав бумажки одну на другую, он сказал: «Хорошо» — и взял телефонную трубку. По его вызову тотчас вошел человек в штатском.
— Пойдите с товарищем, — сказал мне начальник учебной части.
Штатский провел меня в большую, похожую на аудиторию, комнату этажом ниже. Тут стояли ряды столов и около каждого по два стула.
— Вот здесь вы можете сесть. Ждите дальнейших распоряжений.
Чекист в штатском ушел, я остался один. Через несколько минут он вернулся — принес мне бумаги, чернил и ручку.
— Пишите заявление на имя начальника школы.
Я принялся писать, отгоняя докучные мысли: «Пишу заявление — значит, сам прошусь…» Дорого дал бы я за отказ — вот если бы мне сказали теперь: «Мест нет. Принять не можем».
— Ну, готово?
— Да, — отвечаю я, поднимаюсь и вижу, что в комнате еще двое, и спрашивает меня один из этих двоих.
— А почерк у вас хороший! — улыбнулся спрашивавший.
— Работал писарем штаба дивизии.
— Так. Ну, посидите минут пятнадцать, мы скоро вернемся.
Снова я один. Хочется курить — боюсь. Выйти бы? — нет, я не смею тронуться с места. Я чувствовал себя заключенным.
Вернувшиеся «хозяева» сказали мне, чтобы я зашел через два дня. Выйдя — как бы вырвавшись — из школы, я видел улицы, перекрестки, дома и заборы в их обычном, мирном освещении. Пока — я свободен! Пока…
Выслушав мой рассказ, Григорий Федорович Корнеев[1] сказал:
— Всеми силами старайся удержаться в школе.
