И это прозвучало, как-то само собой. Как же иначе то ещё, может быть?
А Люська встала и говорит: — Нет, я не еду в Ленинград. Я остаюсь здесь.
До меня как-то сразу не дошло. Подумал, ну это для родителей.
Потом по программе мы отделялись от родителей, выпивали шампанского и шли гулять на всю ночь по городу.
Конечно, все происходило так здорово, как-то ярко и насыщено. Мы уже не были школьниками. Мы были уже почти взрослыми людьми. Дальше я уже все смутно помню. Так сильны были эмоции и впечатления, что просто все смешалось в голове.
Но вот что я отлично помню, так это то, что мы с Люськой стоим на набережной.
Небольшая луна и полное небо звезд.
И ярче всех — Южный Крест. Как будто хочет нам что-то указать.
Я ей рассказываю о звездах, о созвездиях.
Которые — высоко. И вечны. А свет от них идёт миллионы лет.
Самый подходящий момент, что бы начать разговор о нашем будущем. Стоя на пороге взрослой жизни.
Видимо, она тоже почувствовала важность момента.
И опередила меня.
Совсем без предупреждения и вроде бы, как-то — ни по теме, взяла меня за руку, сжала её в своих ладошках, и говорит: — Я буду мамой. Понимаешь? А отец ребёнка…
— Я люблю этого человека, и я буду с ним.
Сейчас я понимаю, что это далось ей нелегко. С какой стати она должна мне это говорить. Наверное, даже её родители ещё об этом не знают. Но видимо она хотела мне это сказать, поэтому и сказала.
Значит все-таки, что-то нас связывало. Раз она посчитала должным, мне об этом сказать. И значит, ей было не все равно. И это было не просто оправданием того, почему она со мной не едет в Ленинград. Это было признанием.
И это было концом.
Ну да — у неё уже «взрослая» жизнь. А я — остаюсь в прошлом.
Я не нашелся, что сказать. Только, крепко сжал её ладошки. И пробубнил что-то вроде: — Ну, значит так и должно быть.
А она, смотрела на меня своими голубыми, широко раскрытыми глазами — словно пыталась найти в моих глазах, какие-то ответы, на свои вопросы. И молчала. Не просила — скажи что-нибудь. И не стыдилась — своего признания.
Стояла, не высвобождая своих рук — из моих, смотрела на меня, и молчала.
Я не мог, оторваться от неё. И не мог, ничего сказать.
Потому, что где-то в груди, разливалась боль. Комок, подступал к горлу. Мышцы напряглись. Хотелось бежать от неё.
Но я не мог.
Я смотрел в её глаза.
И прощался с ней.
Потом, всё-таки разжал руки. Погладил её по плечу. И сказал, сдерживая дрожь в голосе: — Всё будет хорошо. Пойдём к «нашим».
И всю оставшуюся ночь изображал из себя счастливого выпускника.
Хотя мне было очень плохо. Я не понимал, почему мне плохо. Ведь не было никаких конкретных планов для «нас». Да и само понятие «мы» не существовало.
Но мне было очень плохо.
Как же так? Ребёнок? Она — любит?
Зачем?
Почему?
Этого не может быть.
Это не правильно.
Нельзя так.
Должен быть какой-то выход.
Нужно всё исправить.
Это что — взрослая жизнь такая?
Почему я не поговорил с ней раньше?
Как я мог это допустить?
Агония — или метаморфоза?
Я понял, что боль — это тоже часть жизни. Как не бывает ночи без дня, так не бывает жизни — без боли.
И после этого у нас не было возможности поговорить. То ли она чувствовала себя смущенной оттого, что мне призналась. То ли я был очень рассержен на неё, и всем своим видом демонстрировал это. Не знаю.
Ведь если ей нужно было мне признаться, значит, и она чувствовала, что между нами что-то есть. Если бы ничего не было — какой смысл что-то объяснять, в чем-то признаваться. Значит, я ей был как-то по-своему дорог.
Конечно, она чувствовала себя смущенной и не знала, что ещё можно мне сказать. Поэтому и избегала меня.
А я, был страшно рассержен, обижен и зол. И я тогда, совсем не понимал, что переживает она. Отношения со мной — тут все понятно. Жирная точка. А вот её новая жизнь. Правильно ли она поступила. Ей нужна была моя помощь.
А я, ходил как рассерженный индюк.
Ещё и поэтому, я зол на неё и до сих пор.
Мы виделись через полгода. Но обменялись только парой ничего не значащих фраз. Стена непонимания, между нами была высокой. И продолжала расти.
Потом, мы виделись через несколько лет. И разговаривали уже вообще как простые знакомые. Всё кончилось. Но боль — осталась.
