На дворе в тот день было тесно. Играли и в баскет, и за обитым мячом кустарником — в чику… Но господствовал футбол. Тут были и наши однокашники из седьмого «А» Жбан с Килялей, самые «авторитетные» на школьном дворе пацаны, пыхтел вечно юный дядя Вася (правда, скоро, когда развернулись события, он растворился, ушел незаметно), торчал в воротах мальчик на побегушках Титя, мельтешила прочая ребятня. В кутерьме, демонстрируя чудеса техники, ярко вырисовывался десятиклассник Сашка Пичугин, парень в наших краях новый, но уже с «весом». В люди у нас можно было выбиться или за партой, или на школьном дворе. Профессорский сынок преуспел и там, и тут. Первый математик школы, без пяти минут медалист, краса и гордость района, он завоевал симпатии не только учителей и девочек, но и широкой дворовой публики. В стильном пиджачке и неизменных брючках-дудочках с разрезами у щиколоток (иначе не полезут), в остроносых неудобных для игры туфельках из крокодиловой кожи, как он виртуозно манипулировал мячом! Он почти не бегал, однако мяч у него отобрать было делом чрезвычайно трудным. И мячи не забивал он, а элегантно, обмотав вратаря, вкатывал в ворота. Частенько здесь, на школьном дворе, он и в карты игрывал, и я просто диву давался, когда он уроки учит, когда готовится к математическим олимпиадам, на которых и побеждать умудряется. Я поражался калейдоскопичности его увлечений и способностей. А вот об одной его страсти — страсти коллекционера старинных открыток я до того дня не знал.
Но все по порядку.
— Шейх, вставай в ворота, — завидев нас, крикнул Титя, — мне домой надо.
К Шаиху на школьном дворе отношение было сложное. Хотя это я теперь так думаю. Наоборот — примитивное, одноклеточное, какое-то прямолинейно-насмешливое и ехидное. Каждый считал своим долгом задеть его, испытать на нем свое остроумие, пускали в ход и руки. Почему, с какой стати? Да потому, что у него отсутствовало поголовно владевшее нами всеми чувство стадности, он выделялся, во многих ситуациях поступал иначе, чем остальные, и при этом, несмотря на внешнюю ершистость, был мягок нравом и безответен на «злодейства» сверстников. Видел всю их пустячность, лишь голову задирал в ответ, дул, выпятив нижнюю губу, на челку и уходил. Получалось это у него высокомерно, будто от назойливых мух отмахивался, — нос кверху, взгляд вдаль, ни сдачи тебе, но и ни заискивания — вот что более всего выводило из себя местных архаровцев и побуждало все к новым и к новым наскокам.
«Кого ты из себя гнешь?» — пытали его. И летело вдогонку еще в начальных классах набившее оскомину:
Шейх багдадский —
Ремень солдатский,
Кесарь ржавый,
Карман дырявый.
В куплете том была своя истина. В пятидесятые годы, да и в начале шестидесятых сын дворничихи не имел возможности одеваться наравне, скажем, с сыном профессора. Это сегодня все смешалось, поди-ка, отличи внешне приемщика стеклопосуды от доцента университета или их детей друг от друга. Сын нашей дворничихи нынче мимо тебя с таким хрустом-скрипом всего новенького пройдет, так безразлично скользнет по тебе взглядом сквозь дымчатые стекла фирменных очков, что потеряешься, сам не зная отчего.
Латаных-перелатаных штанов, распущенных внизу, но все одно коротких, Шаих не стеснялся. Из себя он «гнул» себя и никого иного. Об этом я отлично знал, потому-то, может быть, и тянулся к нему. Оттого другие над ним куражились. Как это, сын дворничихи, маленькой психованной тетки, с которой на улице заговорить-то стыдно — начнет горланить! — над которой из-за ее неотесанных деревенских замашек насмехалась вся Алмалы, — и такой гордый?! Даже Титя — Колька Титенко, — у которого тоже не было отца, а мать крутилась посудомойкой в заводской столовой, и тот не упускал случая подкузьмить и обязательно так, чтобы побольше ребят видело. А ведь в общем-то был смирным мальчиком, этот Титя. Потом его фотография как-то попалась мне в газете — передовик, завидного мастерства скорняк… Как все извилисто в жизни и как трудно прожить ее без помарок. Ведь и я, Ринатка Аглиуллин, друг первый, порой не терпел его внутренней независимости, казавшейся мне высокомерием и упрямством. Чем я отличался от других, так всего лишь тем, что никогда за счет него не старался выпятиться и не стеснялся открытой дружбы с ним. И не более. Хотя и был ему единственным близким из сверстников и желал добра. Желал… И не более.
