Преодолев себя, Костя спросил:
— Муха, ты ее любишь? Скажи честно.
— Честно? — Муха пристально вгляделся в окаменевшее лицо Кости.— Честно... не знаю. Привык. Не пойму… А вообще я не верю женщинам. Любить их? Увольте!
— Не их,— тихо поправил Костя.— Одну.— Он прямо смотрел в глаза Мухи.— Я не понимаю, зачем ты ее мучаешь?
— Мучаю? — удивился Муха.— Да она сама...
— Лена сейчас дома,— перебил Костя.— Ей очень плохо. Позвони...
Муха смотрел на Костю.
— Пчелка! — сказал он.— Ты совсем потерял голову. Чего ты в ней нашел? Да таких навалом на каждом перекрестке! Хочешь, познакомлю тебя с фирмовой герлой? Сразу позабудешь...
— Не надо, Муха! Так ты ей позвонишь?
— Не знаю. Особо не тянет. Да и футбол скоро по телеку.
— А я...— Костя вздохнул.— Если бы она сказала: «Прыгни с крыши нашего дома»,— я бы прыгнул.
— Чокнутый ты, Пчелка,— даже с некоторым испугом произнес Муха.— По правде говоря, я никак не предполагал, что еще бывают такие чокнутые. На этой, прости, основе. Ты что, специально пришел сказать, чтобы я позвонил ей?
— Нет! — поспешно возразил Костя.— Не только из-за этого. С тобой хочет встретиться один человек. Ты ему понравился. Он сказал: «Ваш Муха мне понравился, как это ни парадоксально».
— Каратист? — догадался Муха.
— Да. Владимир Георгиевич. Знаешь, он поразительный человек!
— Если каратист,— усмехнулся Муха,— значит, уже поразительный?
— Дело не только в каратэ,— сказал Костя.— Мы с ним о многом говорим, спорим. Я у него книги беру. А недавно... Как раз о тебе речь шла. Владимир Георгиевич нашел на полке одну старинную книгу, сказал: «Вот здесь — для нашего бунтаря Мухи. Как теперь говорят, информация для размышления». И прочитал... Я потом для себя выписал. Хочешь послушать?
— Интересно,— без особого энтузиазма откликнулся Муха.
Костя достал из кармана пиджака записную книжку, полистал ее.
— Вот! Это английский философ сказал, Томас Карлейль.— И он прочитал, волнуясь:— «Нет и не было никогда такого положения, которое не имело бы своей обязанности и своего идеала. Да, здесь, в этой жалкой, бедной, презираемой действительности, о которой ты сейчас находишься, здесь и только здесь твой идеал. Осуществляй его и осуществляя верь, живи и будь свободен. Идеал в тебе, препятствия к его осуществлению в тебе же, Твое положение есть тот материал, из которого ты должен выработать осуществление идеала, все равно, какой бы ни был материал и какую бы ты ни придал ему форму. Ты страдаешь, связанный действительностью, и жалобно молишь богов о таком царстве, в котором ты бы мог распоряжаться и творить. Познай же ту истину, что ты владеешь уже тем, чего ты так желаешь. Здесь или нигде». По-моему, здорово!
— Здесь или нигде...— повторил Муха. Он стоял спиной к Косте, смотрел в окно,— Наверно, это так. Только мне от этого не легче.
Паруса Гарика Таркова
В комнате с лоцманской картой, макетом многомачтового парусника, фотографиями на стенах находилось четыре человека: Владислав Константинович Спивак сидел в своей коляске, которую подкатили к открытой двери балкона, рядом с ним, вокруг журнального столика, расположились Очкарик, Дуля и Костя. Дуля был в тельняшке, которая выглядывала из-под ковбойки. Вид у Дули был напряженный и печальный.
Владислав Константинович посмотрел на макет парусника «Меркурий», вздохнул. И нарушил молчание:
— Знаете, что я однажды прочитал у Бальзака? Примерно так: ничего на свете нет прекраснее, чем скачущая лошадь, танцующая женщина и фрегат, плывущий под парусами.
— Накрылись мои паруса,— понуро сказал Дуля.
— Нет, я не понимаю! — воскликнул Костя,— Как он может все за тебя решать?
— Может,— сказал Дуля.
— Ты заранее не расстраивайся,— посоветовал Владислав Константинович.— Поговорим.
И в это время в передней требовательно зазвенел звонок.
— Он...— произнес Дуля.
Очкарик быстро пошел открывать дверь и вернулся в комнату с мужчиной могучего сложения.
— Проходите, пожалуйста! — пригласил Очкарик.
Мужчина стоял в дверях, пристально осматривал комнату.
— Здравствуйте,— сказал он наконец довольно.-. хмуро.— У вас прямо, как в музее.
