— Контора по превращению честного человека в шпиона, диверсанта, предателя?
Он нахмурился, засопел и с минуту сидел неподвижно. Прислушивался, не подкатывает ли злоба. Злобы по-прежнему не было — капитан не просто годился мне в отцы — он мне симпатизировал. Проговорил назидательно:
— Чтобы выявлять и пресекать попытки антисоветских настроений, выступлений и контрреволюционных заговоров, мятежей и прочего, мешающего народу идти по пути к коммунизму. Понял?
— Нет, не понял, — я сделал ударение, как и он, на последнем слоге, — не понял, зачем вам все это.
— Мне это не надо, я — на службе.
— Ну не вам, а вашему начальству.
— А это не твоего ума дело. — Он зашел за мою спину, развязал веревку и слегка подтолкнул меня к столу. — Мой тебе совет: садись и пиши сам — так лучше для тебя.
Я пересел в кожаное кресло и блаженно вытянул ноги. Что бы ни произошло дальше — наплевать. То, что есть в эту секунду, — хорошо…
— На вот, — следователь протянул стопку чистой бумаги и ручку. Я взглянул на него. Надо мной стоял пожилой усталый человек и упрямо тыкал пальцем в бумагу, требуя невозможного. — Значит, так… «В контрразведку СМЕРШ Минского военного округа БССР от сержанта Слонова Сергея Николаевича одна тысяча девятьсот двадцать шестого года рождения, русского, урожденца…»
— Уроженца, — поправил я машинально.
— Не умничай, пиши, как говорю, — ворчливо произнес он, — «урожденца города такого-то» — адрес укажи. Теперь так: «Считаю своим долгом сообщить следующее…».
Я положил ручку.
— В жизни не писал доносов.
Он удивился.
— Какой же это донос? Донос — это когда на другого клепаешь, а ведь ты — на самого себя.
— На себя?
— На себя, а как же! Чтобы… это самое… облегчить вину… Я ж говорю: чистосердечное раскаяние…
Этажом выше что-то грохнуло, дрогнула трехрожковая люстра над моей головой, с потолка посыпался известковый иней. И сразу же чей-то истошный крик прорезал тишину ночи. Капитан приоткрыл дверь, прислушался, покачал головой.
— Глупо упорствовать. И себя не сохранишь, и людям хлопот прибавишь.
Он сел в кресло напротив меня и, казалось, задремал. А сверху все неслось тоскливо и безнадежно «А-а-а-а-ы-ы!», в котором мне чудился знакомый голос. За окнами понемногу светало, по коридору застучали шаги, послышался разговор, захлопали двери. Кто-то, заглянув в кабинет, спросил: «Ну, как у тебя?», на что мой следователь сонно ответил: «Да пока никак» — и обратился ко мне:
— Ну что, будешь писать свое признание или нет?
— Товарищ капитан, — сказал я, — скажите честно: кто из нас двоих полный идиот — вы или я? Ведь то, что вы от меня требуете, извините, странно слышать от нормального человека, да к тому же немолодого, в летах…
Закончить эту красивую фразу мне не пришлось: следователь нажал кнопку — и за моей спиной выросли два здоровенных лба.
— Приступайте, — сказал им капитан и отвернулся к окну. Там медленно всходило солнце.
* * *
Очнулся я в другой камере, узкой и совершенно пустой, если не считать жестяного бачка в углу, от которого несло мочой. В камере было полутемно — на стенке лежал тусклый свет от окна, заколоченного снаружи деревянными досками, скошенными книзу. Я лежал на цементном полу, и руки мои скользили по чему-то липкому — то ли грязи, то ли мазуту. Одним глазом — другой не открывался и сильно болел — я вглядывался в дверь. В центре маленькое круглое отверстие. «Глазок», — догадался я и сделал попытку подняться. Дверь отворилась, и какой-то человек в черной мятой куртке и таких же брюках с размаху плеснул мне под ноги ведро холодной воды.
— Ты что делаешь?! — завопил я, но человек молча взял второе ведро и вылил вслед за первым. После этого дверь закрылась.
Я стоял посреди камеры и ждал, что еще придумают мои мучители, — сначала дурацкие вопросы, потом мордобой, потом — воду в камеру. Ниже «глазка» имелся квадратный вырез размером в четверть[8]. В этот вырез я и постучал. Окошечко открылось, и пожилой, болезненного вида надзиратель в потрепанной шинели угрюмо спросил:
— Чего надо?
— Какой-то обалдуй мне в камеру воду льет. Доложите начальству. Мало того, что посадили, так еще издеваются!
