— Некому будет присматривать за тобой, береги себя.
Я сел в лодку[20], и мы поплыли, то как раз была пора, когда слива и персик соперничали в пышности цветения. Я же был в отчаянии, словно потерявшая стаю птица, — и небо, и земля утратили для меня свою красоту. Не успел я прибыть к отцу, как он тотчас отправился по реке в восточные области.
Так прожил я три луны, мне же казалось, что минули годы. Я отправил Юнь два письма, но получил один ответ, наполовину состоявший из наставлений, заканчивалось письмо общими словами; в душе я был недоволен. Всякий раз, когда во дворе ветер шелестел в бамбуке или луна подымалась над бананом у окна, меня охватывали мысли о Юнь и я погружался в мир мечтаний.
Учитель догадался о моем состоянии и тотчас написал отцу, а затем дал мне задание из десяти тем и на время отослал домой — я был счастлив, как солдат пограничного гарнизона, отпущенный, наконец, на волю. Я нанял лодку, и четверть часа показались мне годом. Прибыв домой, я сперва зашел к матери справиться о ее здоровье, а потом уже к себе. Юнь поднялась мне навстречу, мы взяли друг друга за руки и не проронили ни слова. Мы будто погрузились в сон: наши души улетели и рассеялись словно дым и туман. Когда я очнулся, у меня звенело в ушах, я не сразу сообразил, где я.
В шестую луну даже в помещении стоит удушливая жара. К счастью, мы поселились в Жилище обожания лотосов, как раз подле западной стены Цанланского павильона. Стропила нашего дома соприкасались со стволом старого дерева, своей густой тенью оно закрывало наше окно и окрашивало лица в зеленый цвет. Посередине мостика, что был переброшен через поток, возвышалась терраса, которая называлась «Как я захочу» — намек на известное изречение: «Когда чиста цанланская вода, я мою в ней кисти шляпы, когда грязна — мою ноги»[21].
На другом берегу потока обычно много гуляющих, вот это место мой отец и избрал для пирушек. Испросив разрешение у моей матери, я взял сюда Юнь, чтобы здесь провести вместе лето. Из-за летней жары она забросила свои вышивки, и целыми днями мы читали и говорили о древнем, рассуждали о луне или цветах. Иногда, хотя Юнь не любила вина, я затевал игру, когда провинившийся пьет штрафную чарку. Вряд ли человеку вообще доступно большее ощущение раскованности, чем мне в те дни. Как-то Юнь спросила меня:
— Кого можно считать величайшими мастерами древней словесности?
Я ответил:
— «Планы Сражающихся царств»[22] и главы «Чжуан-цзы»[23] выделяются зрелостью духа, Куан Хэн[24] и Лю Сян[25] прославились изяществом стиля. Обширной учености следует учиться у Сыма Цяня[26] и Бань Гу[27], могучей мысли и остроте ее высказывания — у Хань Юя[28] и Лю Цзун-юаня[29]. Оуян Сю[30] замечателен раскованностью, а все трое Су[31] превосходно владели красноречием, кроме того, есть еще памфлеты Цзя И[32] и Дун Чжун-шу[33], есть сочинения, украшенные, как у Юй Синя и Сюй Лина[34], или послания государю Лу Чжи[35]. Невозможно исчислить всех, чьи творения незаурядны, но постижение истинного смысла сочинения всегда заключено в читателе — его сердце и уме.
Древняя словесность исполнена высоких мыслей и гордого духа, — сказала Юнь, — женщине трудно постичь этот мир. Например, я могу понять только стихи.
Я спросил ее:
С танского времени стихи входили в экзаменационные программы[36], а Ли Бо и Ду Фу[37] считались мастерами поэзии. Кто же из них тебе нравится больше?
Стихи Ду Фу словно выкованы из металла, в них ритм редкой чистоты, а поэзия Ли Бо — это река Сяо, что выплескивает свой несдержанный порыв; я предпочитаю живость поэзии Ли Бо строгой мерности стиха Ду Фу.
Я заметил ей:
— Но ведь Ду Фу — великое поэтическое достижение, тот, кто учится поэзии, учится именно у Ду Фу, почему же ты предпочитаешь Ли Бо?
— Действительно, Ду Фу превзошел всех поэтов, в мелодии, в словах и мыслях его стихов видна опытная рука. Поэзия Ли Бо — воздушная и легкая, как бессмертные с горы Гушэшань, в ней прелесть льющегося потока и опадающих лепестков, его стихи нравятся всем. Не хочу сказать, что Ду Фу плох, а Ли Бо хорош, но Ду Фу все же нравится мне меньше, чем Ли Бо.
