Всё это было сказано с упоением, в победном тоне. Взгляд выигравшего, чуть ироничный, но и чуть печальный, слегка пробежал по багровым опухшим лицам развалившихся картёжников. Словно чему-то удивляясь, он поднял уголки тонко очерченных губ, мгновенно почувствовав в пятке левого сапога острый камешек, резко впившийся в ногу. Потом поручик выбил об крышку стола пепел из трубки и небрежно поклонился.
Когда он исчез, толстяк с индюшачьим зобом швырнул об заплёванный пол треуголку с золотым позументом, язвительно прошипел:
— Этой носатой скотине и впрямь везёт! Вы видели его стыдливые глазёнки?!
— Неужели шулер? — подхватил сосед.
— Вполне может быть.
Покидая «Красный кабак», поручик ударил себе по карману, радуясь звону монет и морской свежести петербургского воздуха.
В вечернем сумраке, похожем на дымку, возникла казарма. Мордастый профос[5], встретивший его в дверях, покачал головой, строго оглядел его с головы до пят и предложил дыхнуть, но, получив червонцы, растаял в воздухе, оставив за собой потное пространство.
В комнате, небольшом ящике с низким потолком и окном-бойницей, он, сняв ботфорты, подполз на коленях к маленькой, почти чёрной в клоках паутины иконе, стоявшей на столике в углу; рядом по стенам, покрытым большими пятнами и вздутиями, в яростной кавалерийской атаке проносились армии тараканов и мокриц в поисках лучшей жизни.
Поручик что-то бормотал, пытаясь разглядеть в полумраке засиженный мухами глаз бога, пока не упал и больше уже не шелохнулся.
Рано утром он уже маршировал на плацу рядом с ротным знаменосцем. Кожаная шапка гренадера сдавливала голову, болевшую от вчерашнего, под париком вскипала кожа, а дребезжащий фальцет, выкрикивавший команды, доводил до бешенства.
После всех этих упражнений он опустился на лавку, тупо оглядывая ноги и высохший кустик травы возле левого носка. Полчаса поручик просидел в полной неподвижности, потом, с трудом подняв себя, поплёлся в «склеп», как иногда называл комнату.
К своему удивлению Баскаков заметил возле двери группу офицеров из третьего и четвёртого батальонов. Он спросил рассеянно:
— Карты?
— Нет, нет, — ответил заикаясь длинный косой прапорщик. — Совсем не то. Lex fati[6].
Они вошли, долго о чём-то болтали и расстались заполночь, выпустив в коридор густые клубы табачного дыма. Последним появился поручик. Он смотрел, как разбредались по комнатам сослуживцы, потом закрыл за собой дверь, но тут же её распахнул и, по-кошачьи щурясь, оглядел опустевший бесконечный коридор, освещённый лишь свечкой, чадившей в медной люстре с противоположной стороны.
Дни мимолётного царствования Петра III были уже сочтены. Накануне праздника апостолов Петра и Павла в Казанском соборе при стечении российского нобилитета, высших столпов духовенства, в присутствии Екатерины Алексеевны был оглашён «Обстоятельный манифест о восшествии её императорского величества на всероссийский престол». День спустя в Ораниенбауме был арестован властитель России. Во время этой акции он находился в сопровождении генерала Измайлова и генерал-адъютанта Гудовича. На ступенях внешней лестницы картинского дома раскрасневшийся Баскаков, с ротой преображенцев за спиной, сообщил ему ход событий с официальной, почти ультимативной интонацией и принял шпагу самодержца и оружие сопровождающих. После этого голова Петра III слегка качнулась, он схватился за виски[7], но тут же, успокоившись, прошёл в помещение, обвёл взглядом потолок с хрустальными люстрами и мясистыми купидонами, отметив, что здесь уютней, чем где-либо. Охрана доставила его в отдалённые апартаменты, где он с аппетитом съел тарелку чесночного супа и пару котлет, в то время как в замочную скважину за ним наблюдал выпученный глаз, слезившийся от напряжения. Под усиленным конвоем гренадеров, в обстановке совершенной секретности узник был переправлен в Ропшу, где в небольшом дворце ему было определено свыше место заточения. Усадьба была не особенно роскошной, но славилась геометрической точностью партикулярного парка, затейливым фонтаном с Венерой Медицейской, домашним уютом комнат для гостей, но более всего центральным залом, на стенах которого висели помпезные портреты венценосцев далёкой немецкой земли Голштинии (их туманный, апатичный взгляд унаследовал схваченный, но ещё не низложенный потомок). В этом зале за большим овальным столом они просиживали вечера — сыновья Брута и будущая жертва. В конфиденциальном документе кроме Баскакова фигурируют Пассек, Алексей Орлов, князь Барятинский. Три спутника поручика были очень похожи: у каждого огромный утиный нос с множеством веснушек, тщательно зашпаклёванных пудрой, пара стеклянных глаз с зелёным, бутылочным, оттенком, маленький, выдвинутый чуть-чуть вверх подбородок. На их лицах часто возникала та самая снисходительно-злая улыбка, какую вечно носят с собой в ридикюлях печальные девственницы, которым далеко за семьдесят. Присутствующие играли в карты или вели бесконечные беседы о преимуществах бургунского перед шампанским, о политике Фридриха, о разногласиях Лейбница и Вольтера, о страусиных перьях для шляп, о новых уральских мортирах, о зарядившей жаре, о живописи, фейерверках, Кеплере, звёздах и провидении, суть которого неисповедима. В конце подобных разговоров возникала неприятная пауза и присутствовавшие замирали, превращаясь в восковые фигуры. В тот момент все их мысли и чувства были не здесь. Как только это странное оцепенение проходило, собравшиеся вращали головами из стороны в сторону, показывая друг другу косички париков. Сидевший во главе стола Пётр III пытался пошутить и с жалкой улыбкой, запинаясь, рассказывал бессмысленные истории. Баскаков, находившийся рядом с ним, иногда ощущал на лице брызги слюны и промокал их батистовым платком с вензелем, механически вынимая его из обшлага. Нервно теребя правый ус, он бросал на собравшихся многозначительные взгляды, как бы говоря: «Ну вот, опять». Арап Нарцисс — слуга и шут императора — иногда входил в зал и, пройдя со свечами из одной двери, исчезал в другой, не вступая ни с кем в беседу, быстро проносясь мимо портретов. Стук его башмаков ещё долго был слышен. Однажды вечером
