— Я всегда считала, что перед дорогой следует сытно поесть, — сказала она.
Мы проводили новобрачных, и я отвез миссис Тауэр к ней домой.
— Как по-вашему, сколько это продлится? — спросила она. — Полгода?
Я улыбнулся.
— Будем надеяться на лучшее.
— Не говорите глупостей. Какое тут может быть лучшее! Неужели вы думаете, что он женился на ней не ради денег? Разумеется, этот брак не надолго. Я только и надеюсь, что ей придется выстрадать меньше, чем она заслуживает.
Я рассмеялся. Тон, каким высказана была эта великодушная надежда, не оставлял сомнений в подлинных чувствах миссис Тауэр.
— Что ж, если конец настанет быстро, вас утешит возможность сказать: «Я же тебя предупреждала».
— Даю вам слово, никогда я этого не скажу.
— Тогда вам приятно будет поздравить себя с тем, что у вас хватило выдержки не сказать: «Я же тебя предупреждала».
— Она старая, старомодная и скучная.
— А вы уверены, что она скучная? — переспросил я. — Правда, говорит она мало, но что ни скажет, все попадает в точку.
— За всю свою жизнь я не слышала, чтобы она хоть раз пошутила.
Когда Гилберт и Джейн возвратились из свадебного путешествия, я опять был на Дальнем Востоке и в этот раз провел вдали от Англии почти два года. Миссис Тауэр не любительница писать письма, и хоть я изредка посылал ей красочную открытку, но ответа не получал. Однако, возвратясь в Лондон, я встретился с ней в первую же неделю: мы оказались рядом за столом на званом обеде. Прием был многолюдный, наверно, добрых две дюжины гостей, точно дроздов в пироге в известной детской песенке, а я немного запоздал и, попав в такую толпу, не вдруг разобрал, кто здесь есть. Но когда сели за длинный стол, я огляделся и среди сотрапезников увидел много лиц, широко известных по газетным фотографиям. Хозяйка дома питала слабость к так называемым знаменитостям, и тут собралось на редкость блестящее общество. Миссис Тауэр и я обменялись несколькими фразами, обычными, когда люди не виделись около двух лет, а потом я спросил, как дела у Джейн.
— Очень хорошо, — суховато ответила миссис Тауэр.
— Чем обернулся этот брак?
Миссис Тауэр взяла с тарелки соленую миндалинку, чуть помедлила с ответом.
— По-видимому, он очень удачный.
— Значит, вы тогда ошибались?
— Я сказала, что этот брак не надолго, и сейчас повторяю — не надолго. Он противоречит человеческой природе.
— Она счастлива?
— Они оба счастливы.
— Я полагаю, вы не часто с ними видитесь.
— Сначала виделась очень часто. Но теперь… — Миссис Тауэр слегка поджала губы. — Джейн становится весьма важной персоной.
— То есть? — засмеялся я.
— Наверно, мне сразу следовало вам сказать: она здесь.
— Здесь?!
Я был ошеломлен. Заново обвел глазами стол. Хозяйка дома очень мила и радушна, но я и помыслить не мог, чтобы она пригласила к такому парадному обеду немолодую, старомодную жену безвестного архитектора. От миссис Тауэр не ускользнуло мое замешательство, и она была достаточно умна, чтобы прочитать мои мысли. Она натянуто улыбнулась.
— Посмотрите, кто сидит слева от хозяина.
Я посмотрел. Странно, женщина эта, решительно ни на кого не похожая, бросилась мне в глаза, едва я переступил порог переполненной гостиной. И в ее взгляде мелькнуло что-то, словно она меня узнала, а меж тем, по-моему, я видел ее впервые. Явно не молода, в темных волосах густая проседь; они коротко подстрижены, подвиты, и крутые кудри, точно шлем, подчеркивают красивую форму головы. Эта женщина и не притворяется молодой: на лице, не в пример прочим дамам, ни следа краски, пудры и губной помады. Румяное, загорелое, оно не так уж и красиво, но приятна именно его естественность, свободная от ухищрений косметики. И при таком лице поразительной белизны плечи. Плечи просто великолепны. Такими могла бы гордиться и тридцатилетняя женщина. Но одета она потрясающе. Не часто мне случалось видеть столь смелый наряд. Платье очень открытое и, по тогдашней моде, короткое, черное с желтым; чуть ли не маскарадный костюм — и однако очень ей к лицу; на любой другой женщине оно было бы невозможно, а на ней выглядит просто, будто от природы данная оболочка. И дополняет впечатление ничуть не напускной оригинальности и совсем не нарочитой чудаковатости монокль на широкой черной ленте.
