– Господи, – вздохнет старушка с тротуара. – Будто нет у нас иных забот…
Приехав в Израиль, разглядывал по телевизору здешних деятелей, пытался понять, что за люди правят страной. Не разбираясь поначалу в политике, прибегнул к помощи физиогномики, чтобы по чертам лица определить – кто есть кто.
Брал каждого из них, мысленно помещал на здание Центрального телеграфа, в общий портретный ряд. Попадались такие, что приживались в том ряду – не отличить, вызывая сомнения с опасениями, однако не со всяким это происходило, нет, не со всяким, кое-кто топорщился, выделяясь.
Я и теперь не очень разбираюсь в политике: одни говорят, не думая, другие думают, не говоря, и невозможно разобраться, что на пользу себе, что во вред каждому. Но физиогномика пока не подводит.
Первоклассника из Тель-Авива спросили:
– Кем ты хочешь быть, когда вырастешь?
– Не знаю, – ответил.
– Быть может, – спросили, – ты будешь политиком, даже министром?
– Нет, политиком быть не смогу.
– Почему?
– Когда говорю неправду, – разъяснил первоклассник, – то смеюсь при этом. Какой из меня политик?..
Побывали в кибуце у товарки Дуси…
…высмотрели возле ее дома малый росток, выкопали с корнями, привезли домой.
Прошли годы, немало лет, и в квартире – джунгли.
Растение разрослось.
Поднялось по стене с моей помощью.
Добралось до второго этажа, улеглось в кресло.
Воздушные корни провисают донизу, змеятся по полу, словно угрожают, подползая.
– Дождешься, – обещают редкие гости. – Ты дождешься. Оплетут и задушат.
– Вы, – отвечаю. – Вы дождетесь.
Отделяется от стебля витой буравчик, растет, раскручиваясь, обращается в прорезной лист. Внуки приносили бабочек всяких выделок и расцветок, усаживали их на листья; они и теперь там, в гуще произрастаний, недостает, разве что, обезьянок на лианах.
Зимой растению холодно в доме, холодно и мне, особенно по ночам, когда снег в горах.
Редко, но выпадает.
В свитере тепло, как в валенке, – всё равно пробирает. Не Сибирь, конечно, но мерзнуть не хочется.
В большой комнате – камин у стены, которому требуется топливо, немало топлива. По осени звонили в нужное место, и привозили дрова кубометрами, которые мы укладывали на балконе, пленкой покрывали от дождей.
Дрова бывали разные, год на год не приходилось. Всё зависело от того, какой лес очищали после пожара, какой сад сводили по старости, чтобы насадить иные деревья.
Привозили сосну с натеками подсохшей смолы-живицы.
Сосна легко разгоралась, постреливая искрами, горела бурно, напоказ, без остатка – только подбрасывай полешко за полешком.
Топили мы и эвкалиптом
Горел он достойно, без излишних восторгов, но ароматы выделял скупо, слабо истекающие, словно держал для себя, не желая расставаться с эфирными маслами.
С ними уходил в печную трубу.
С оливковым деревом бывали трудности.
Оно с трудом разгоралось, оливковое дерево, требуя постоянного внимания, могло погаснуть, своевольное и капризное, напустив дыму до потолка. Да и не хотелось отправлять в топку узловатые скульптурные изделия, поражавшие воображение; одно из них и сейчас у меня, удивляя замысловатостью форм.
Вишенные поленья – лучше не подобрать.
На срезе вскипала смола, густо багровая, лопалась, истекая, наполняла пространство перед камином восхитительным запахом домашней вишневки, настоянной на сахаре, в стеклянной банке под марлей.
Что у меня теперь?
Висит под потолком бездушный кондиционер.
Смолой не вскипает, искрами не постреливает, лишь раскрывает створки и погуживает, ароматами не балуя.
Дрова больше не заказываю, камин не топлю, не сижу возле него, заглядевшись на огонь; желание порой возникает и быстро угасает, подобно масличным поленьям в камине, напустив – вместо дыма – едкой горести на весь дом.
Утверждал знающий человек: "Нет никакой власти над прошлым, кроме забвения".
Но оно почему-то не приходит.
Любил выбрасывать вещи из дома…
…люблю выбрасывать и теперь.
Чтобы не угнетали своим обилием, утесняя жизненное пространство, не лезли нагло в глаза и руки, не пучили шкафы с ящиками – борьба вечная, безнадежная. И самое омерзительное: ты к ним привыкаешь, к этим вещам, ты их вроде не замечаешь, но они за тобой следят, они используют малейшую твою слабину и множатся, множатся, множатся, а ты привыкаешь, привыкаешь, привыкаешь…
