Племянница пожелала на старости: "Возвратить бы прошлое, хоть на неделю‚ хоть на день, зайти к Соломону‚ к Зиночке – отдала бы всю оставшуюся жизнь…"
– Мама‚ – говорю, – а не поехать ли нам в Каунас?
Повторяю вновь и вновь, из книги в книгу, как прошу прощения.
– Не поехать ли нам в Каунас, мама?
– В Ковно‚ – говорит. – Давай поедем.
– А оттуда‚ – говорю‚ – в Загорск.
– А оттуда‚ – говорит‚ – в Бердянск.
– А оттуда‚ – говорю‚ – в Долматово.
Долматово – это Урал. Эвакуация. Голод с бедой.
– В Долматово не надо. Бог с ним‚ с Долматово. Лучше в Ковно.
Там‚ у реки‚ ближе к реке, ее дом‚ младенчество‚ локоны с пелеринкой‚ сумочка через плечо‚ безмятежность обласканного ребенка.
– А его возьмем? В Ковно-Каунас?
И мы смотрим на отца.
– Да я и сам с вами не поеду‚ – говорит он. – В Ковно‚ к литвикам‚ что я там потерял? Мне бы в Одессу‚ на Успенскую 52.
В Одессе‚ на Успенской улице‚ смотрит из окна Аннета‚ красавица Аннета, что похоронена в Иерусалиме‚ на Масличной горе.
– Ах, Аннета‚ Аннета...
В Одессу‚ конечно‚ в Одессу, где молодость его‚ энергия и задор: всё впереди и всё доступно‚ – куда же еще?..
А нам – в Ковно.
За неделю можно многое успеть.
За неделю‚ единственную неделю в жизни, на которую у меня не достало времени.
– Завтра же‚ – обещаю, а щеки горят. – С первым же поездом. Давай‚ мама‚ поедем завтра.
А она отвечает без укора, не умела она укорять:
– До завтра надо еще дожить…
"Девять лет со дня смерти мамы, – напомнил брат. – Евреев-нищих на кладбище нет совсем, некому дать милостыню. Сегодня‚ по дороге туда: спит в метро знакомый мужичок‚ весь в морщинку – разбудил, поговорили. Кругом одно старье. А ваш друг процветает: купил дачу и склеп на счастливое будущее... Завидовать им не надо. Надо их тихо пожалеть…"
Иду по бульвару со стороны Арбата.
Скачет следом шаловливая разноцветная птица, не скажу зачем.
Дом с левой стороны – красного кирпича.
Окна темные, под крышей, меж водосточных труб: полночь, родители спят.
Войти тихонько, чтобы не обеспокоить, – набираю вместо этого: К3-43-73.
Номер телефона нашей перенаселенной квартиры, куда меня принесли из роддома.
Слышу сонный голос:
– Алло…
С трудом выбираюсь из липучего сна: не дожили родители до мобильных изысков, до крикливой вывески на доме: "Николас Христодулу. Недвижимость на Крите". Недвижимость отыщет свое место во времени, с человеком – сложнее, а птица, да еще разноцветная, она к теплу и покою.
Две пенсии они получали на старости‚ самые малые пенсии‚ и непременная сберкнижка, с которой запрещалось снимать.
– Это – детям.
Как же сохранили доброту‚ качество скоропортящееся?
Как уберегли в целости и пронесли через жестокий век, чтобы вернуть туда, откуда взяли?
Вот они втроем на фото‚ с сыном-первенцем: хороша мама, таинственно прелестная‚ хорош отец в мужской своей силе, да и первенец хоть куда: бархатная курточка с карманами‚ бант белого шелка – любимый, всеми обласканный…
В прошлое путь короче…
…чем в будущее. В прошлое путь натоптанный.
Мама сказала сыну:
– Осторожно через Арбатскую площадь. Трамваи носятся как угорелые.
А случилось это в ту войну.
В лютую ее пору.
Эшелон стоял на запасных путях; брат прибежал в самоволку на Никитский бульвар – ночью их отправляли на фронт.
В самое пекло.
– Осторожно, – попросила мама. – Через Арбатскую площадь…
Его призвали в декабре сорок второго года, из десятого класса: немцы стояли под Сталинградом. Было ему семнадцать лет и два месяца; беззащитная шея в широком вороте гимнастерки‚ решительное лицо обиженного подростка: красноармеец Кандель‚ домашней выпечки – из тепла прямо в окоп.
Брат вспоминал:
"Во время войны мама писала мне ежедневно. Плюс к этому она работала‚ плюс к этому вела дом со стиркой‚ готовкой и уборкой (хотя какие тут плюсы, сплошные минусы)‚ а я получал сразу по десять-пятнадцать писем‚ так как приходили они нерегулярно. Подумал об этом, заканчивая короткое письмо: как же мы ослабли во всех отношениях!.."
Мама писала ему каждый день, в ответ приходили редкие треугольники – полевая почта 04088, "Просмотрено военной цензурой": "Жив, здоров, помирать не собираюсь".
