Пролетали самолеты, крутились пропеллеры, а мы, школьники, вопили от восторга, нарушая торжественность момента.
Но вот объявили по радио…
…и над головами…
…с шумом-грохотом…
…с факелом дыма из сопла…
…МИГ-9 – один из первых реактивных истребителей страны Советов.
Может, тогда и решилась моя судьба…
1950 год.
Не утихала борьба с "безродными космополитами".
Мелькали фамилии на газетных страницах, вызывавшие раздражение, чесотку, зуд по телу: Юзовский, Гурвич, Борщаговский, Шнейдерман с Бейлиным, Гальперин, Шнеерсон, Шлифштейн… А также Холодов. Не просто Холодов, а Холодов (Меерович), чтобы не спутали.
"Злопыхательства безродного космополита", "Клевета идеологического диверсанта", "Расчистить дорогу!", "До конца разгромить и разоблачить", "Вот уж поистине предел злобы, клеветы и оголтелой диверсии…"
– Куда он идет? Да еще в авиационный институт? Да с отчеством Соломонович? – нашептывали соседи с подобными именами-фамилиями. – Туда таких не принимают…
Приняли.
В первый день учебы подошел ко мне плотного сложения юноша – академическая гребля на восьмерке, сказал:
– Учились вместе. В первом классе.
Мерзляковский переулок.
Сто десятая школа.
"Эгей, моряки, страну береги…"
Игорь Майтов меня запомнил, я его – нет.
На моторном факультете было не продохнуть от множества дисциплин.
Обучали нас и на военной кафедре, с непременной маршировкой и разборкой винтовки, отчего улеглись в памяти, заодно с детскими считалками, части ее затвора – стебель-гребень-рукоятка.
Одолевали и полосу препятствий в затасканном балахоне, когда брали в руки деревянное ружье со штыком и ползли, бежали, перелезали через барьер, кидали гранату, тыкали напоследок штыком в пыльный мешок.
Была лекция по физике. Сидели в последнем ряду, и Игорь сказал:
– Видел вчера студенческий капустник. В Энергетическом институте. Давай тоже попробуем.
Собирались у него. Выдумывали. Хохотали над удачной шуткой. Сначала для самодеятельности, в которой изображали всякое, затем для эстрадной пары Лившиц-Левенбук.
Были до того неразлучны, что купили одинаковые пальто из Китая: снаружи синяя плащевая ткань, внутри бараний мех разных расцветок, сшитых воедино.
Тепло. Удобно. Странновато. Нас называли – китайские добровольцы, нам это нравилось. (Мое пальто долго висело в шкафу, пока Тамара не обратила на него внимание. Вывернула наизнанку, пятнистым мехом кверху, обузила в талии и укоротила – все падали.)
Потом у Игоря появились иные интересы, а я ушел из инженеров на вольные хлеба.
Встречи стали редкими, затем прекратились.
В девяносто четвертом году побывал в Москве, и привел меня к Майтову наш общий друг Валера Наринский, которого тоже уже нет (Господи, что же это такое!..).
Прежде была серьезная работа: самолеты, командировки, приличная зарплата, – пусто стало в магазинах, негусто на столе у Игоря и жены его Милы. Прежнее завершилось, новое не заладилось, – как сказал друг Лёня в те же дни:
– Это вы, уехавшие, проходили абсорбцию? Это мы проходим ее здесь. Жестокую. Безжалостную.
На стене увидел портрет матери Игоря, которая умерла молодой. Отец прожил без нее сорок лет, дождался конца советской власти и раскрыл сыну семейный секрет, тщательно от всех оберегаемый. Его мама – урожденная Сумарокова-Эльстон, из знаменитой фамилии, отметившейся в российской истории графами и князьями; ее дедушка – выборный предводитель дворянства в одной из губерний.
Было что скрывать…
Последняя наша встреча – в Доме журналистов, на моем вечере.
Сказал со сцены:
– Думайте, что хотите. Соглашайтесь со мной или нет. Но в зале сидит человек, без которого не появилась бы на свет ни одна моя книга, ни один сценарий, если бы он не сказал на лекции по физике: "Давай тоже попробуем". Вот он: Игорь Майтов.
Прошли потом к накрытому столу, ели-наливали, но Игорь пил только воду. Жить ему оставалось – год.
Тогда, в Доме журналистов, он сказал:
– Я тоже написал книгу.
Она есть у меня, его книга.
И. Н. Майтов, "Записки на полях технической документации".
О самолетах и о людях, которые проектировали эти самолеты, испытывали, обслуживали, в них же порой погибали. Книга опытного инженера, наблюдательного человека с хорошим юмором, не покидавшим его до конца дней.
