— Да не прошу я обесточить Геннадия, — возразил Щукин. — Я пошутить хочу. Похохмить. Тут понимаешь, в чем хохма? Он жует, жует, жует, а все голодный, потому что вы из него эти джоули, которые он заглатывает, отсасываете. Понял? И потом, он же пристает к моей законной супруге.
— Нет, ты, пожалуй, не зум-зум, — сказал Ту Фта. — Я должен подумать, кто ты есть. Ясно одно… И замолчал, заставив Щукина по дороге на кухню гадать о недосказанном. Генка с Валентиной сидели друг против друга за маленьким кухонным столом и молча курили. В кастрюле на плите булькали макароны, а в раскрытое настежь окно врывались звуки московской улицы с ее напряженным транспортным движением и однообразным шарканьем множества подошв.
— Ты с кем это там контакт наводишь, дорогой? — спросила Валентина. — Думаешь, мы пеньки глухие?
— Я ничего не навожу и ничего не думаю, — сказал Щукин.
— Он и давеча удалялся, — вспомнил Страстоперцев. — А я все никак не пойму: чего это он там сам с собой бубнит?
— Молчи, грусть, — огрызнулся Щукин, усаживаясь на табуретку.
— Не знаю, чем ты в своей берлоге в одиночку занимаешься, но догадываюсь. Генка хохотнул, а Валентина возвышенно сказала:
— Все, что угодно, только после развода не уходи к Зинаиде.
Щукин во Страстоперцевым переглянулись, пожали плечами, после чего Генка осведомился:
— К какой Зинаиде, дорогая?
— Ах, дорогая!? — пылко бросил Щукин.
— Из сорок седьмой квартиры, — потупилась Валентина. Щукин со Страстоперцевым дружно хмыкнули. Зинаиде из сорок седьмой, старой деве, обладающей отвратительнейшим характером, было то ли под семьдесят, то ли под восемьдесят, и она держала в своей однокомнатной квартире добрый десяток кошек. Впрочем, Щукин тут же сделал суровое лицо и процедил:
— Это моё личное дело, где я пригрею свои старые кости. Я смотрю, вы здесь не теряли времени даром. К барьеру, Геннадий, к барьеру. Чем будем стреляться?.. Есть кислое молоко.
— Из кислого молока пули не те, — засомневался Страстоперцев.
— К тому же я должен действовать наверняка. Что, если я погибну?
Тебе-то хорошо со своей Зинаидой.
— Не трожь мою Зинаиду, — сказал Щукин.
— Ну так не будем стреляться, — предложил Страстоперцев. — Ты тихо уходишь в сорок седьмую, а я остаюсь в шестьдесят четвертой.
— Держите меня крепче, — сказал Щукин, оставаясь на месте. — Валентина, тебе этот человек очень дорог?
— Я люблю людей, — демократично ответила Валентина.
— Значит, не очень, — сделал вывод Щукин. — А жаль. Он, между прочим, на драндулете.
— Я на заправку, — сказал Страстоперцев.
— Молчи, грусть, — Щукин потянулся за генкиными сигаретами. — Хочу в рембыттехнику податься. Ты в Смолево? В Смолево. Это по дороге.
— А чего, ты, собственно, забыл в этой рембыттехнике? — удивился Страстоперцев.
— А что плохого? — спросила Валентина. После этого она встала из-за стола и пошла промывать макароны.
У Генки Страстоперцева всегда был завидный аппетит. Щукин не смог бы припомнить случая, чтобы Генка отказался перекусить. Ну а Валентине было приятно покормить оголодавшего в одиночестве Страстоперцева. Вот и сейчас, глядя, как тот уминает гуляш с макаронами, она тихо радовалась, но спросила почему-то совсем о другом:
— Ты чего это вырядился под путевого работника? Имелась в виду генкина ярко-оранжевая безрукавка.
— Трейд марк, — сообщил Страстоперцев, свободной рукой почесывая левый бок. — Амуниция путешественника. Тяга, так сказать, в дальние страны. У вас клопы, что ли? Теперь уже он, не прекращая есть, чесал шею.
— Как бы вшей не занес, — забеспокоился Щукин, подозревая, впрочем, что это работа Ту Фты и его малюток.
— Да уж, Геночка, ты прямо как шелудивый пес, — сказала Валентина, жалеючи. — Видели бы тебя твои студенты.
— А что студенты — не люди? — отозвался Страстоперцев, яростно почесываясь. — Кончит ВУЗ, если дурак — пойдет на фабрику, если умный — пойдет в кооператив. А может и в рембыттехнику податься.
Это чуть лучше фабрики.
— Поняла намек? — обратился Щукин к жене. — Он хочет сказать, что я чуть лучше студента. В это время Страстоперцев кончил есть, бросил вилку и понес было освободившуюся руку к макушке, но, кажется, уже нигде не чесалось.
