– Да он еще и без порток, – все больше расходился он.
– Они слетели, когда мы его вытаскивали. Ты что, забыл? Мы же тебе говорили.
Внезапный приток кислорода в результате всех усилий, которые они приложили, пытаясь оживить Орвилла, сделал свое дело – Орвилл получил то, что было ему так необходимо, и пришел в себя.
Как только тело в руках Нейла зашевелилось, он с перепугу бросил его. Он-то надеялся, что Орвилл уже мертв или вот-вот испустит дух.
Потом они с Бадди долго препирались по поводу того, пристойна ли нагота (как вообще, так и в данном конкретном случае), уместна ли она в их теперешних исключительных обстоятельствах. Говоря по совести, Бадди ввязался в спор с братом с единственной целью – дать Орвиллу возможность отдышаться и кое-как восстановить силы.
– Ты хочешь выйти наверх, – спрашивал он, – или ты собираешься так тут и остаться и в конце концов потонуть?
– Нет! – упорствовал Нейл. – Так нельзя, это нехорошо. Нет!
– Тебе придется выбирать. Что, по-твоему, лучше? – Бадди был страшно доволен, что нащупал верный тон и теперь мог играть на страхах Нейла, как на губной гармошке. – Если мы собираемся выйти, то надо выходить вместе. И кстати, нам понадобится веревка.
– У нас была веревка.
– Ага. Только ты ее посеял.
– Нет. Это не я. Я…
– Ну, ты же последний держал ее, а теперь она куда-то делась. Значит, нам нужна другая. То есть, это я к тому, что если тебе наплевать, вернемся мы или нет… Слушай, а может, ты хочешь пойти сам по себе?..
Кончилось тем, что Нейл снова сдался.
– Только, чтоб Блоссом к нему не приближалась, ясно? Она мне сестра, и я, того, не намерен такое терпеть. Усекли?
– Нейл, не беспокойся ты об этих глупостях хотя бы до тех пор, пока мы не доберемся в целости до места, – примирительно сказал Бадди. – Никто не собирается…
– И пущай лучше промеж собой не разговаривают. Я так велю, а раз я велел, так, значит, быть должно. Блоссом вперед меня пойдет, Бадди следом. А этот – последним.
Теперь все покровы были сняты, и Нейла прикрывал лишь ремень с кобурой. Он последовательно связал штанины всех брюк, и они снова тронулись в путь, на этот раз друг за другом, держась за веревку. Вода поднялась высоко и стала такой горячей, что, казалось, с них, как с переваренной курицы, вот-вот сойдет кожа. Течение, однако, успокоилось, и они тоже пошли помедленнее.
Вскоре они набрели на корень, загибавшийся кверху, струившийся по нему ручеек был не больше тех, с которых все началось – Господи, когда же это было? Сколько дней прошло с тех пор? Вконец измученные, они все-таки стали машинально карабкаться наверх.
Блоссом вдруг вспомнила детсадовскую песенку про паука, которого смыло дождевым потоком:
Снова солнышко сияет, высохли, дорожки, Паучок опять шагает, растопырив ножки.
Она засмеялась, как прежде смеялась над забавными словами стихотворения, которые декламировал Джереми, но на этот раз никак не могла остановиться, несмотря на то, что от смеха на душе делалось только тяжелее.
Больше всех огорчился Бадди, Он хорошо помнил ту зиму, когда люди выбегали из общей комнаты, смеясь и громко распевая, мчались по тающему снегу вдаль и больше не возвращались назад. Смех Блоссом ничем от их веселья не отличался.
Корень привел их к новому клубню, и они решили сделать передышку и поесть. Орвилл хотел успокоить Блоссом, но Нейл велел ему заткнуться. Мякоть, ставшая полужидкой, капала им на голову и плечи точно помет гигантских птиц, которых все время страшно несет.
Нейл разрывался между двумя желаниями: с одной стороны, ему хотелось уйти куда-нибудь подальше, чтобы смех сестры не раздражал так сильно и не выбивал его из колеи, а с другой стороны, ему ничуть не меньше хотелось быть рядом с ней, поблизости, чтобы в случае чего он мог ее защитить. В итоге он согласился на компромисс и, отодвинувшись немного, улегся на спину. Нет, он совершенно не собирался спать. Так, дать отдохнуть усталому телу…
Головой он стукнулся о рукоятку топора, который давным-давно уронил здесь Джереми. Он тихонько вскрикнул, но никто не обратил на него внимания. Они все слишком устали. Он долго сидел, погрузившись в такие напряженные раздумья, что глаза съезжались к переносице, хотя в этой беспросветной темноте что-либо разглядеть было все равно невозможно.
