— Из этого — нет, — продолжал Шимон, вращая желтыми бычьими, не без изюминки, глазами, — а вообще застрелил одного татарина. Это было на фронте. Он все к немцам норовил удрать, а я говорил: увижу — застрелю. И застрелил. Ночью.
Как и Нафтали, Шимон нуждался в слушателях, но если первый посвящал вас в альковный мир героя, то второй предлагал «остерны» и строго держался границ жанра. Покуда Шимон отводил душу, рассказывая, как убил перебежчика, у меня возник перед глазами бьющийся связанный человечек: никакая гримаса не могла бы придать выразительность мелким чертам его лица, только непомерно отверстый рот впечатлял — вбухивай, что хочешь. «Что ж, — думал я, — это, скорей всего, правда, а нет, так другой Шимон пулей пресек чью-то жизнь, своей рукой, вот этими короткими пальцами замкнул, погрузил во мрак сад души — с ей одной ведомым благоуханьем, с райскими деревьями, с тайной историей их насаждений — с тем, что зовется Я»[37]. Прямо так я себе и представил: ребенком татарин играет в саду — в своей джанне (излишняя буквальность, а? моего восприятия?), неподалеку размытая фигура матери с кувшином. Моралист во френче заметил бы: в тот миг, когда Шимон убил своего татарина, он убил и на сотню татарвы, что могла от него народиться. Но это замечание не имело бы ничего общего с тем, что так поразило меня и с чем я проснулся.
— Шимон, мне приснилось сегодня, как вешают адона Палестини в Яр Ерушалайм.
— Жаль, что это вам только приснилось. А я вот однажды собственными глазами видел, как вешали. Один раз старосту — телега приехала и уехала, а он остался. — Шимон пососал. — А во второй раз вешали двух немцев и трех русских. Немцы сами сунули головы в петли, а русские уворачивались до последнего. Честное слово, хотя бы постыдились, мужчины ведь…
Шимон продолжал шевелить губами, издавать какие-то звуки, но это было движением расплывчатых пятен, когда оператор переносит резкость с одного плана на другой. Все внимание сфокусировалось лишь на нашем собственном ходе мыслей. Шимон свои показания дал. Расследование продолжается. Он сказал: «Стыдно, мужчины ведь». Случайное совпадение? Или то, что пережил еврейский парубок тридцать лет назад в белорусском лесу, и то, что ошеломило нас минувшей ночью, суть проявления одного и того же — чувства, присущего всем человеческим существам без исключения? Потянем-ка за эту ниточку. «Постыдный антимужской страх». На мой следовательский стол попадало все без разбору: «и тина, и коряги». Но тенденция прослеживалась. Вникните сами, мы до поры до времени поостережемся ее называть — вот некоторые, еще неочищенные и несистематизированные сведения.
«Какой-то расслабляющий антимужской страх перед насильственной смертью».
«Постыден».
«Мужики увивались, стыд и срам».
«Господин П. в сцене повешения вел себя так, словно собравшаяся толпа была его любовницей».
«Больным, выбегавшим в коридор взглянуть на новенького и утверждавшим потом, что „дедка еще, хи-хи как бодр“, ссылаясь при этом на местонахождение его старческих пястей, доктор Колосов возразил: „Не дотянет и до обеда, раз за мошонку ухватился“».
«На чью-то реплику, что после больницы начинаешь желать себе не легкой жизни, а легкой смерти, больной Казнаков, по прозвищу Сиплый — за спиной десять лет лагерей строгого режима, — сказал, что самая лютая смерть — это когда бабы насилуют мужика, и объяснил в подробностях. Я вспомнил черненького Славу Альтшуллера, примерного ученика и эрудита, картавой скороговоркой рассказывавшего об унизительной и жуткой казни, которой персы якобы подвергали знатных греческих пленников. За палача была натренированная в искусстве сладострастия рабыня, снаряженная тоню-ю-ю-сенькой петелькой. А вот отчим Славы, кандидат наук Шульруффер, на это сказал: „Именно тогда, когда по традиции мужчина должен предстать во всеоружии своей мужественности, он становится женственным, с чисто девичьим замиранием сердца устремляется в Сад Любви, где можно, не таясь, в новом своем обличье, срезать лозу бесстыдства. Обратное происходит с женщинами. Они вступают в полосу возмужания, их голос густеет, движения становятся грубыми и резкими. Налицо взаимность перевоплощения. Правда, — добавляет кандидат уже с лукавинкой во взоре, — большинство женщин платит дань фантомным инстинктам: дескать, в этом находит выход их безудержное материнство — есть такая дамская палочка-выручалочка. То самое материнство, что распространяется сугубо на младенцев мужского пола, оставляя за младенцами женского пола право на отцовскую грудь“».
