Снаружи слышны крики. Норманд поспешно берет со стола письмо, прикладывает его, наподобие пластыря, к воспаленному горбу, поверх — сорочка. Не видя пиджака, срывает со стены халат — в нем, волочащемся по полу, он пребудет до конца.
Голос за сценой:
— Ишь какой хитрый барин стал! Спохватился про Роги-Ноги, когда тот уже по дому разгуливает.
Входит Аркадий:
— Пьяная стервь!
Он так возбужден, что не замечает никаких перемен в одежде товарища. Наконец успокаивается:
— Ладно, черт с ней. Начнем с другого конца. Как попало к тебе это письмо? Ты говорил, у тебя вышла какая-то там история. Можешь рассказать еще раз?
— Зачем? Мне же спьяну почудилось.
— Ну, брось, это глупо. В наших общих интересах это распутать, и поскорее.
— Ошибаешься, мои интересы у меня за плечами.
— Норманд, какая муха тебя сегодня укусила?
— Нас покусала одна и та же муха, только мне нет нужды притворяться.
— Ты не прав, Норманд, и я прошу тебя: не упрямься, расскажи снова все по порядку.
— Пожалуйста, раз это для тебя так важно. Я ужинал у Прасникова. Днем выяснилось, что я смогу выставить не только «Прасола», но и «Смерть Скопина-Шуйского». («Ах вот что, он художник», — с облегчением вздохнули зрители.) Вечером пошел к Прасникову. Ну, одна особа за мой столик просится. Спрашиваю, чего желает. Только кофий с пирожными, но чтоб и я непременно с ней. «Люблю, — говорит, — сообща вкус испытывать», — и смеется. Поел я их тоже. И так мне чего-то худо от этих пирожных стало… Ты хотел, чтобы все по порядку, вот и слушай… Худо, не передать как. В кишках вулкан, в глазах муть. Закурил — еще пуще. А она говорит: «Пойдем-ка ко мне». Мне как раз полегчало. Сошли мы, пальто из гардероба мое выносят, и тут — он. Отколе и взялся-то? Голос у него — будто не из груди, а из жабер. Как гадина раздавленная, такой мерзкий. «Эй, — говорит, — вперед мне!» Она его под руку и с ним за дверь. Я стою. И, представляешь, в слезы. Бухнулся, видно, на пол.
Аркадий:
— Происшествие. Получается, женщина тоже. Одно мне ясно: как подбросили тебе это письмо. Рассказать? Когда вы спускались, он тебя уже поджидал. В залу даже не входил, его бы ты как раз заметил.
Норманд:
— Он мог быть в кабинете…
— Допустим. Женщина явно с ним. Ее подослали, чтобы кто-нибудь другой не помешал. С пирожными странно — от которых тебе нехорошо сделалось. Она их тоже ела?
— Да.
— Возможно, совпадение. Я третьего дня тоже животом мучился. Дальше все шло как по нотам. Тебе надевают пальто. Вдруг этот, со своей зелененькой. Швейцар, поди, вообразил, что вы состоите в одной организации, причем тот рангом выше. В результате неизвестный уходит в твоем пальто и с твоей дамой под ручку. Когда дурень понял, какого дал вольперта, он схватил пальто того, с письмом в кармане, и усадил тебя на «ваньку». Так?
— Так… Только что это меняет?
— Что меняет? Посмотрим на все с другой стороны. Кому это могло понадобиться и зачем? Кто-то шутку с тобой сыграть надумал? Но, сдается мне, дело нешуточное. Кому ты сказал, идешь к Прасникову? Норманд!
— Не знаю, мне опять нехорошо.
— «Нехорошо»… Ты кому-нибудь говорил об этом?
— Никому я ни о чем не говорил. Оставь меня. Видишь, мне больно.
Ложится на диван, вскрикивает: чуть не задавил няньку Сергевну.
Аркадий:
— Пьяная стервь… (Смотрится в зеркало, повернувшись щекой.) Что за черт!..
Норманд кривится от боли.
— Зеркало грязное, какая-то дрянь размазана… Узнать бы, кто с ней говорил. Уверен, что с ней накануне говорили… Эврика!
В углу, где кресло-качалка, часы бьют полночь. Горбун выпрямляется — словно уже могилою исправлен.
— Ты слышал?
— Что?
— Часы! Они идут!
— Не понимаю.
— Они сломаны.
У Аркадия в груди все оборвалось.
— Их можно было починить.
— Помнишь, в письме говорится: «Останавливать часы в домах и заводить остановившиеся»? Дрожишь, Аркадий?
— Идиот! Психопат! Часы идут… Страх божий! Уже десять тысяч раз их могли починить, пока тебя дома не было. Айн момент… Сейчас выясним, приходил ли сегодня кто. Сергевна… няня…
— Она уснула.
Ходят по комнате, сторонясь темного угла.
Норманд:
— Аркадий, давай сыграем в шашки.
Аркадий пожимает плечами. Усаживаются, играют в молчании.
