— Кто это звонил?
— Да одна… Ноты сунула мне в портфель. Я и увел. Скоро вернусь, это на Правде, совсем рядом. Дом шестнадцать, квартира двадцать.
— Доешь сперва.
X
Две троллейбусные остановки до к/т «Правда», еще два шага по Социалистической, и ты на улице Правды. Кругом одна Правда, ничего, кроме Правды. На этом бульварчике когда-то наблюдались чудесные явления, свидетелями коих были многие, и в их числе мы с Клавой. Фасад дома — какого-то института — после его обработки пескоструйкой вдруг пошел изображениями святых угодников, смущая горожан благолепием своей позолоты, а еще более — несанкционированностью происходящего. Чудо продолжалось несколько дней, после чего было замазано малярами. (А может, и соскоблено — чтоб впредь святым неповадно было хулиганничать.)
Своим явлением я затмил это чудо. Согласно инструкции, позвонил дважды. На условный сигнал открыла женщина, по-шпионски неприметная: халатик, чулки в резиночку, плавно переходящие в вязаные носки и заканчивающиеся шлепанцами. Старушка мать, которой по паспорту, может, и пятидесяти-то нету.
И глядит, привычно насупившись.
— Мне к Юре.
Здороваются либо со знакомыми, либо с начальством: перед последним «снимают шапку». Она — ни то, ни другое, только заподозрила бы подвох. Еще допускалось поздороваться очень мрачно, буркнуть «здрасьте», — но при этом нужно грызть пролетарскую косточку, а кто мне ее кинет?
Крик:
— Кто там?
— Откуда я знаю, кто к тебе ходит.
Из-за двери показалось мускулистое плечо в вырезе майки и половинка лица. Для взрослого вернулся домой рано. Может, это говорило о намерении лечь лицом к стене, отказавшись от приема пищи? Или о завтрашнем зачете по иконографии земноводных? А может, проголодался? О чем-то это говорило (но слов я не разобрал).
Увидев меня, он зажмурился и тряхнул головой. Как будто по ошибке хватил стакан спирту. Нет, не померещилось: это был я.
— Что с ней?
Я строго следовал инструкции:
— Лара не знает, когда она поправится. И поправится ли вообще… — Сглотнул: она уж наверняка ему меня расписала, надо не подкачать. — Пусть Венус всегда напоминает о ней… — Торжественно протянул альбом.
Сей верительной грамоты он не принял. Про незадачливого посла говорится: «С чем пришел, с тем и ушел». Вот бы мне так.
— Что с ней? — повторил он.
Уйти от ответа? Если в прямом смысле, то он кинется за мной вдогонку — в майке, в новых домашних тапочках, не примятых пятками. Аккуратист. Не в мать: та в козловых шлепанцах, плавно переходивших в шерсть носков и затем в человеческие ноги.
— Что с ней?!!
— Я не имею права разглашать. Это чужая медицинская тайна, а чужой земли мы не хотим ни пяди.
Повысовывались любопытные варвары: одна, другая. Среди них девочка Варя, шаркавшая взрослыми пантуфлями с барашковой выпушкой и стоптанными задниками.
Кто-то вдруг сердито говорит его матери:
— А чего вы, Варвара Георгиевна, мою книгу-то кому попало даете? — И при полном попустительстве сына Варвары Георгиевны забирает у меня альбом («дореволюционную книгу, где изображены святые»). Я почувствовал себя обманутым, оскорбился. Также и за Лару.
— Мне надо домой.
— Погоди, я с тобой.
— Куда? Никуда ты не пойдешь, — сказала мать.
Не иначе как ему, студенту, только что была устроена лекция-концерт — он же студент, он же ходит на них, а тут на дому, концерт-выволочка. В три смены, понимаешь, работала, чтоб в люди вывести. Одна растила — не у всех отцы сражались за Ташкент. А он идиотик сделался. Посмотрел бы на себя, хуже наркомана. Ничего, те напишут в милицию. Еще дело пришьют.
— Никуда ты отсюда не двинешься! — кричала она.
«Только через мой…» И одни сыновья в таких случаях перешагивают через обещанное, стиснув в ярости зубы, другие дают своей ярости волю, тогда родимая может услышать в ответ: «Заткнись, сука!» Я не стал дожидаться, чтобы посмотреть, как будет на сей раз, и ретировался — сколько квартир, столько конструкций у замков, но ларчик с этими драгоценностями открывался просто.
Он настиг меня уже на улице. Ее название, правда, не располагало к излияниям — даже несмотря на поздний час.
Мы миновали безжизненный Владимирский собор. Поняв, что все расспросы о Лариной болезни бесполезны, он разоткровенничался о своей собственной — как еще можно было назвать его любовь по сравнению с легким недомоганием моим. Я вкусил чувство превосходства. Любое чувство слаще и острей, когда оно против естества, а в моем возрасте естественным кажется превосходство старшего. И вдруг возможным стало покровительственно похлопать его по плечу. О возраст, когда молодость еще ничего не подозревает о своих превосходствах!
