Шаутбенахт - страница 132
Как нет оправданья в природе, так нет в ней и взаимности. Последнюю нельзя купить — только продать, что кончается трагедией, будь то в масштабе личности, будь то в масштабе нации, которая потом рыщет по планете с пустыми глазницами, озверевшая: верните мне мои деньги!
— Хочешь? — Сняв крышку, я протянул Ларе круглую жестяную баночку (ей, а не девочке, чья мама угощает меня шоколадками — и не выговоришь, не понижая голоса, откуда). В моей баночке лежали монпансье — не слипшимся поблескивающим куском, который проще наколоть, чем разъять. Нет, каждый леденец проживал порознь, исполненный своего матового достоинства. Высокая заграница. Сама баночка была как перо жар-птицы. Достанешь ее посреди ночи, развернешь тряпицу, а тебе братья: «Ты что, дурак! Избу спалишь!»
Я святотатствовал, предлагая Ларе то, что интимнейшим образом должен был сосать сам. В священном трепете. Каждый отоваренный доллар — в сокровищницу храма! Благоговейному отношению к валюте наша семья училась у государства, которое, каким бы ненавистным ни было, во всем задавало тон.
Но Лара сказала: «Мне нельзя, я же больна», — и не взяла.
Сопереживать ей — наслаждение. Сто раз притворные, ее слезы обладают воздействием — уже в силу чьей-то потребности в таковом. К тому же Лара верна взятой на себя роли. Настолько, что преодолела искушение, в моих глазах непреодолимое: отказалась от неземного, в смысле иноземного, леденца. Что ж, чем сильней соблазн поступиться своей ролью, тем упоительней не внять ему, а вместо этого познать счастье творческой удачи. «Генерала делла Ровере» мне только предстояло увидеть, но законы, по которым живешь сам, ценны как раз своей обратной силой.
Все светлее становилось в восьмом часу, когда возвращались с уроков. То, что недавно утопало в кромешной ночи, начинало проглядывать — как, например, фигура некоего Лариного обожателя, переминавшегося с ноги на ногу неподалеку от школы. «Подожди», — и я послушно ждал, а она, опустив голову, направлялась к нему. Они разговаривали минут десять. Потом точно так же, лицом долу, она возвращалась ко мне — как Эвридика в Аид. Хотя, если смотреть с моей колокольни, мрак, в котором пребывал он, куда больше имел прав зваться преисподней.
В моих глазах это взрослый мужчина; в глазах суда — тоже, соверши он что-либо преступное по Лариному наущению. Я для него был комнатной собачкой, чей нрав известен: зло растявкаться при малейшей угрозе быть согнанной с колен хозяйки. Взрослый мужчина — студент Академии художеств. Роста, правда, не ахти какого — таланта, видно, тоже, раз на искусствоведческом. «Сам рисовать не умеет», — подумал я с чувством превосходства: искусствоведческий — тот же музыковедческий, прибежище бездарей, направляемых другими бездарями.
Я чувствовал себя проницательней и циничней взрослых. То, что время медлило с производством меня в чин оных, было вопиющей несправедливостью. Я же их умнее. Отлично знал, что есть Лара для тянущегося к культуре мозолистой рукой. В плебейской заскорузлости пальцев этого посетителя лекций-концертов я ни секунды не сомневался. Ларино умение играть на рояле рисовало ему поэму экстаза. И какого! Умрет по первому слову. Как в «Поединке», который мы смотрели вместе с Клавой — та верила в магическую власть женщины над мужчиной, приводя в пример свою Валю. Но Валин милиционер был пропойца и животное, потом свои же выгнали его из милиции. А тут студент, который каждый вечер, как на богомолье, приходит постоять перед школой.
Однако их встречи могли этим не ограничиваться. Почему бы в воскресенье, в ветреный весенний день, не назначить Стрелку местом встречи — а оттуда в Эрмитаж? Украдкой мог случиться и поцелуй перед картиной Фрагонара. Тем более что от поцелуев, как говорила Клава, дети не рождаются. Художественная компонента являлась не только пропуском в Любовь с высокой буквы, такой высокой, что с нее уже плевать было на собственное ничтожество; здесь к тому же и желание ввести свою святую («И все хочу мою святую…») в круг других святынь, дабы в отраженном свете она сияла еще ярче.
