…Навсегда забыть прошлую жизнь, навсегда забыть Инку — было мое самое сильное, заветное желание.
Первое время в Китае я старался держаться на плаву.
Получалось с переменным успехом.
Чужие лица, звуки, запахи.
Новая работа, непривычная еда, другая вода, иной воздух, легкая паника при попытке наладить быт — все это помогало, отвлекало от груза, оставленного в прежней жизни, в другой части материка. У кого-то читал, что отъезд за границу похож на хорошую пьянку — позволяет на время забыть о проблемах, заменяет одни на другие. Чем не выход? Правда, сами проблемы никуда не исчезают. Терпеливо ждут своего часа. Становятся все сложнее и непреодолимей.
Но об этом думать не надо. Не надо.
Дэнс, дэнс, дэнс — и все будет хорошо…
Не получалось.
Настигало, накатывало, накрывало…
Не то, что привычное похмелье — портал в подсознание, в аритмию, в пот, дрожь и липко-страшное понимание: вот, кажется, и все — этого как раз не было.
Я ушел в полную завязку. Хватало других впечатлений.
Начинать на новом месте с прогулов и болезней не хотел. За мной — репутация, честь alma mater и всей страны. «Позади — Москва…»
Но заползала в мозги абстинуха непонятной, нехимической природы. Такого никогда со мной не случалось. Я не знал, как назвать это…
Нейронное похмелье?..
Легко и привычно я бы справился с любым бодуном, но вот с нейронным — поделать ничего не мог. Меня скручивало, полоскало, встряхивало, будто уборщица распластывала тряпку и елозила ею по узорам памяти-линолеума.
То приглашение, что я запихивал на Каширке в карман джинсов, не пригодилось: зимой слегла мать, смерть отца ее надломила. Я ждал худшего, куда там ехать… Вернулся в родительскую квартиру. В «двушке» на Каширке поселился, исправно внося плату за проживание, толстый сириец, тихий и вежливый, с целым выводком детей и носатой низкорослой женой. Как эта семейка там помещалась — не знаю.
В родительской квартире без отца было непривычно. Тягостная зима. Слякотная весна. Больницы. Анализы, консультации. Ходьба по аптекам. Сплошные долги. Несколько операций. Мать к лету стала поправляться, начала даже гулять, но стала удручающе религиозной. Зачастила в церковь, одолевая меня советами креститься. Я выдержал еще полгода и попросил сирийца съехать. Деньги, что он платил, были для нас не лишними, но, едва раздав долги, я тут же бежал из родового гнезда.
Каширка встретила меня благоустроенным «пятачком» с часовней, скамейками и газоном на месте бывшего соседнего дома. Днем там гуляли мамаши с колясками, по вечерам пили и орали подростки.
Инка тогда действительно переехала в Питер, и года два я о ней ничего не слышал: бабушка ее умерла, а бывшая теща со мной не общалась.
И вдруг — звонок. Я отлеживался после дня рождения. Мы с Лениным родились в один день, с разницей в сто лет, и в детстве я очень этим гордился.
За окнами дрожал сырой апрельский день. Раздавался скрип качелей, лаяли собаки. В соседней котельной работали «болгаркой», звенели железом.
А в трубке — знакомый до оседания сердца голос.
— Привет. Боялась, что тебя нет в Москве. Ты вернулся?
— Я и не ездил никуда. В смысле, из Москвы.
— Почему-то так и подумала… Кстати — с прошедшим. Извини, что с опозданием. Не могла раньше позвонить. Хотела, но не могла.
— Ничего. Спасибо, это к лучшему. А то позвонила бы — а я никакой… Вдруг не запомнил бы… А так — оклемался уже. И рад. Как ты?
— Не запомнил бы?
— Вру, конечно. Тебя забудешь…
Молчание. Наверное, сказал что-то не то… Как обычно.
— Ты знаешь… Я понимаю, что обидела тебя. Но если сможешь забыть…
— Забыл уже.
— Тогда приезжай. Если сможешь. Мне не вырваться в Москву, во всяком случае, не сейчас. Работа. Но если ты сможешь — я тебя буду ждать…
Позже пытался понять — ну почему, почему я так ненавижу и люблю ее…
На майские рванул в Питер.
Кому-то суждено быть умным, а кому-то — таким, как я.
Хотя не жалею: есть что вспомнить.
Она опять изменилась, стала еще более чужой. Но узнаваема — в движениях, жестах, звуках голоса…
