Шахерезада. Тысяча и одно воспоминание - страница 167
Я как никогда чувствовала вас, душевно соприсутствовала, и по праву любви вашу беду чувствую от себя неотделимой.
Но чем мне помочь вам, мои дорогие? У вас осталось гордое превосходство победителей, несломленная сила духа, так как храните вы то, что вечно. Этого у вас никто никогда не отнимет.
Пусть будет занесен топор над вещностью, над обиталищем, над хранилищем дней прожитой жизни, и наступит неумолимость уничтожения физического естества вещей, что извечно в мире – «было и не было», – бессмертными и неподвластными ничему останутся «луч, что обещал и не обманывал»[334], все строки гения, запечатленные навсегда в памяти и сердцах людей, его нетленный мир, вечная жизнь его поэзии. Они спасены и защищены собственным существованием.
Меня как вихрем унесло в этот мир, захлестнуло и закружило, как мощным ветром, и я живу в восторге, с всё накипающей любовью, что всё прибывает, в благодарности за то счастье, которым он нас всех одарил. Я ничего, кроме него, не читаю. И все любимые строки становятся еще любимей, становятся лучшими мгновениями моей жизни. А они, оказывается, могут быть, даже когда тело так угнетено недугом и душа удручена собственным течением бытия.
И я благословляю это бесценное общение.
Как бы мне хотелось наделить вас этим моим чувством, чтобы оградить вас от печали, чтоб не осталось в вас горечи поражения в житейской борьбе с житейскими жесткими силами! Переступите через них и, если можно, не оглянитесь. Как всегда в напряженные минуты жизни, я после вашего письма загадала на «Фаусте». Выступила строчка – «Пускай их колдуют!»
Спасибо за книжки. Я по-новому оценила переводы Лидии Леонидовны[335]. Она очень чувствует строй и интонации и биение ритма стиха брата. Спасибо ей. В симпатичной книге Ал. Л.[336] много интересного и славного.
За болезнью не заметила, как сад стал золотисто-прозрачным и осень глядит сквозь какую-то прелестную легкую пелену. Журка радуется дождям и всё зовет Борю. А тот больше месяца в больнице, где врачи борются с наступающей угрозой астмы. Всё очень грустно. Вот и бегу к пастернаковским волшебствам и окунаюсь в такую полную «известность».
Родные мои, да хранит вас Бог. Берегите друг друга, замените печаль гордыней! Она будет вам не в упрек. Всех вас целую и очень люблю. Извините за дурной почерк.
Я не могу найти у себя листка с «Больницей». Если можно и нетрудно, пусть Петя мне перепишет. Очень их хочу. Не знала раньше «Зверинец» и «Карусель»[337], может, и их тоже пришлете. Еще раз обнимаю моих дорогих.
Галя
Мои дорогие, дорогие Аленушка и Женя!
Вот и Андерсеновское рождество прошло, доброе, веселое, со свечами и запахом хвои. И Новый год уж наступил, и дни пошли обычной круговертью, но всё же, у меня почему-то зародилась надежда, что будет этот год Коровы и Быка добрым ко всем нам.
Я рада, что Крыса с Мышью канули в черные дыры безрадостных галактик, где некого губить и где хищный их оскал никого не устрашит. И когда из-за луны разом выставили рожки с Коровой Бык, я вспомнила, как дивно пахнут молоком и сеном добрые и славные их морды, которые я любила в детстве целовать. И почему-то вдруг поверила, что люди вдруг очнутся и приникнут ближе к забытым прелестям земли, к ручьям и травам и, может, вспомнят о родстве с добрейшей тварью, что целый год их будет охранять.
Я верю, что неизменно их кроткие глаза будут глядеть сквозь добрые ресницы на всех детей земли, к которым пришла жизнь с глотком первейшим молока. Она дающая, она кормилица, а он, могучий и бесстрашный, нас охранит от бед. Мне не надо быть индусом, чтобы чтить «Мать-кормилицу», и мы едины в чувстве, что «Проклят тот, кто не видит Бога в глазах зверя».
Послезавтра будет наш русский сочельник, и хоть мы сядем за стол с Борей, когда на небе появится первая звезда, я знаю, что придут ко мне толпой иные зимы, иные кануны рождества, такие счастливые и навсегда ушедшие. Какие они были нерасплесканные в своем чувстве, как была нерасторжима связь со всей поэзией Вифлеемского чуда, и какой в душах был свет и радость. Я вспоминаю, как у бабушки в эту ночь под скатерть стелили сено и как блюда покоились в углублениях, словно в яслях. Еда была постная, в доме пахло грибами, и румянились пирожки, и во всех комнатах плыл запах оттаявшей хвои, и наряженная елка мерцала в ожидании нас в большой неосвещенной комнате.
