Он выложился до конца и сейчас лежит дома с болью в сердце. Надо было ожидать, что он надорвется, что и случилось. Вот и грубый заключительный аккорд этого праздника.
У меня перед тем был запой лепкой. У меня есть милая душа Милочка (вы ее с Шурой знаете, когда были в гостях у ее брата). Она тоже родилась 4 февраля, и я решила подарить ей какую-нибудь свою работу. Работала с упоением, не вставая по восемь-девять часов. Сделала Дафну, превращающуюся в лавровый куст. (Ты, конечно, помнишь миф об Аполлоне, влюбившемся в нимфу Дафну. Убегая от его страстного преследования, она, спасаясь, превратилась в лавр. Вот почему Аполлон всегда потом носил лавровый венок и почему победителей в искусстве венчают лавровым венком.)
Моя Дафна получилась такой, что художники ахнули. Она такая прекрасная, что я не знаю, как я с ней расстанусь.
Мне некоторое время тому назад предложили участвовать в какой-то выставке с моими работами. Но это, конечно, будет невозможно – вещи мои не обожжены, хрупки и нетранспортабельны.
Без лишней скромности могу сказать, что леплю я всё лучше и лучше и художники меня принимают совсем всерьез. Как мне жалко, что я не могу показать свои последние вещи тебе и Шуре.
А мне только этого и хочется в жизни. В воображении теснятся всё новые и новые образы, которые рвутся к воплощению. Одновременно с Дафной родилось и стихотворение, которое вам и посылаю. Так что порадуйся, Котуся, что свои восемьдесят лет я встретила на гребне творческой радости и что душа моя хоть и бывает печальной, всё же не знает уныния.
Целую крепко. Хочу узнать, что вы все здоровы. Напиши мне, дорогой.
Омой лицо мне, чистая вода,
И передай рукам моим
Частицу животворной силы.
Пусть душа, как полный водоем,
Что отражает вечно высоту,
Обнимет тишину и замрет, насторожась.
Тогда из тех глубин,
Где всё в безмолвии блуждает,
Всплывет виденье, образ тот,
Что воображение тревожил даже в снах.
И только тут, поверив в дозволенье,
Коснется глины осторожная рука.
И придут к тебе тогда
Счастливые часы работы,
Всё забудется на свете
И время канет в никуда.
Останется единственное в мире упоенье:
Одни зовут его бореньем,
Другие – вдохновеньем самозабвенного труда.
P. S. Если бы ты знал, как я хочу тебя видеть и как мне никогда не сказать тебе, как я тебя люблю! Почему жизнь нас так надолго развела!
Галина Козловская – Валериану Герусу
29 апреля 1986
Мои дорогие!
Поздравляю вас с весенними праздниками. А также прошу прощения за долгое молчание. Но дело в том, что я, человек неорганизованный, вдруг попала в тиски обязательств. Надо сдавать рукопись о Козлике, а я, начав главу о ташкентском периоде, вдруг впала в отчаянье. Ворошить воспоминания – опасная штука. Столько всего всплыло – человеческой низости, негодяйства, унижения, – что у меня не хватает сил и такта обойти столь многое. В сущности, надо обойти жизнь и прикрывать ее срам фиговым листком радужного оптимизма.
Пока писала о днях приезда и о первых годах его увлечения и влюбленности в Восток, было легко, хотя под ними был айсберг ссылки. Но молодость и увлеченность приносили много радости. Зато потом – потом я просто не знаю, как мне плыть. Ворошу дневники и свои воспоминания и много плачу, и болит душа и сердце. Если бы я знала, что будет так тяжело, я бы не взялась.
Все время вспоминаю один прекрасный рассказ Мопассана[252]. После хорошего, приятного дня человек пришел к себе домой. Когда он зачем-то полез в секретер, из какого-то ящика вывалилось какое-то старое письмо. Он его прочитал. Открыл другие ящики и стал перечитывать давнишние письма. Утром он вынул пистолет и застрелился.
Завтра ко мне приезжает на две недели в гости Людмила Григорьевна Чудова-Дельсон.
У нас последнюю неделю прохладно, идут дожди, и сад мой свеж и прекрасен. Под окном цветет глициния, впервые по-настоящему, но из-за того, что прохладно, не слышно ее аромата. А он изумительный.
Боря послезавтра выходит из своего очередного профилактория. По-прежнему валят с ног то сердце, то голова. Он очень постарел и плохо выглядит.
У меня появились новые друзья, молодые муж и жена, которые от всей души принялись меня опекать и помогать. Хоть бы это было надолго.
