Оно, честно, и спокойнее.
Я посмотрел на лже-дворника и лже-пристава. В нем чувствовалась северная кровь, белесая, с примесью черненого серебра, мы с ним даже состояли в дальнем родстве, пусть красные с бирюзинкой тона и едва читались.
По крыльцу к выгребной яме спустились поварята, с разных сторон держа за ручки кастрюлю с помоями. Тимаков прошелся по ним острым взглядом. В разошедшейся на пласты реальности тонкие белесые жилки, выстрелив, легко коснулись поварских курток.
— Проверяете? — спросил я.
— Угу.
— Ловко.
— Учитель был хороший. — Капитан достал папироску из-за уха. — Жалко, что только это и могу. В остальном фамилией не вышел.
Он чиркнул спичкой.
Поварята, выплеснув помои, взбежали по крыльцу обратно. Кастрюля дзонкнула о ступеньку влажным боком.
— Я сейчас к Сагадееву, — сказал я. — Хотите со мной?
— Зачем же? — Тимаков выпустил дым через ноздри. — Там есть кому…
— Мне нужен напарник.
Сквозь щелястый навес пробралось солнце, вычертило золотую мармеладную полосу на усыпанной опилками земле.
— Зачем напарник владельцу великой фамилии? — спросил, помолчав, Тимаков. Сбил пепел, посмотрел на меня.
Глаза у него были серые, узкие, с непонятным злым огоньком.
— «Поведу нить» от Лобацкого, — сказал я. — Нужен кто-то в сопровождение.
— Ну, это всегда пожалуйста, — Тимаков, крякнув, раздавил окурок о сапог и поднялся. — Только пусть начальство сначала распорядится.
— Чего вы ершитесь? Не любите великие фамилии?
— Пиетета не испытываю, — отчеканил капитан, застыв у козел.
Вот как. Вопрос о государе-императоре повис в воздухе.
Нет, я его не задал. Глупо было бы думать, что император пользуется всеобщей любовью. Глупо было бы думать, что все любят меня или моего отца. Или Меровио Штольца. Или Огюста Ритольди по прозвищу Палач Полонии.
У Тимакова, наверное, было такое право — не любить.
И все же в другие времена, которые так и хочется назвать благословенными, капитана с такими убеждениями тихо-мирно сослали бы на окраину империи, где гонял бы он тех же ассамеев или швехов-цайнов подальше от предмета своей нелюбви.
А еще раньше, лет триста назад, за свои слова через день-два всплыл бы господин лже-дворник в какой-нибудь сточной канаве со стилетом под лопаткой.
Может, и не та уже высшая кровь.
Уходя, я похлопал невысокого Тимакова по плечу.
В ресторанном зале за сдвинутыми столиками сидело почтенное семейство, все округлое, румяное, надушенное, в нарядах по последней моде. Муж с женой, трое детей и, видимо, гувернантка. Завтракали не торопясь, яйцами и сыром.
В темном углу лечился от похмелья купец. Еще за одним столиком ковырялись в тарелках два одинаково худых и унылых приказчика во фраках.
Передо мной в зал спустился крепыш в гражданском платье: тужурке и брюках, но с офицерской выправкой, и занял место у окна.
Мне принесли заказ, я с трудом затолкал в себя несколько ложек овсяной каши. Выпил чаю с бутербродом.
Мельком подумалось, что было бы забавно, случись второе нападение здесь же.
Пощупав сквозь мундир «Фатр-Рашди», скорее, для собственного спокойствия, чем проверяя Тимакова с напарниками, я посмотрел вокруг кровью.
Жилки и жилки, тусклые, серые, зеленоватые, желтые. У лестницы на второй этаж стоял Майтус — красно-белая спираль.
Купив в буфете графин водки, я поднялся с кровником в нумер.
— Как шарабан?
— Ждет уже, — сказал Майтус.
Извлеченный из-под кровати саквояж блеснул застежками. Я достал мерный аптекарский стакан, комочек ваты.
Так, еще что?
— Оружие взял? — повернул я голову.
— Пистоль. Кинжал, — отогнул полу чекменя кровник.
— Может пригодиться.
Майтус, нахмурившись, кивнул.
— Зеркало перевесь, — сказал я, выуживая иглу.
— Куда?
— Из угла на стену напротив кровати, чтоб бюро было видно. Там вроде есть гвоздь.
— Есть, — подтвердил кровник.
Он шагнул в угол.
Я налил водки в стакан, смочил иглу.
О, многострадальные пальцы!
Мизинец скрючился от укола. Морщась, я выдавил неохотно ползущую кровь в стакан. Капля размылась в розовый шлейф, а через пять секунд растворилась в водке, будто ее и не было.
— Повесил?
— Да, господин.
Майтус отошел.
Я отразился в зеркале, всколоченный, длиннолицый, с криво посаженным ртом. В ореховых глазах — боль и спешка.
