А дальше — косы, серпы, гвозди, сапоги, пояса, шкуры, рыба, красная и белая, и южный шербет, и северная морошка.
Но сейчас торговля еще не развернулась. Лишь яблоки высились красно-зелеными курганами да вкусно, до умопомрачения, пахло сдобой с дальних рядов.
Негусто было и покупателей. Бесцельно слонялись сонные зеваки. Стояла у стола с тканями дебелая матрона с выводком прислуги. Какие-то фигуры маячили за вывешенными топорами и пилами.
Будто бы очнувшись, я покрутил шеей.
Следящего мальчишку я не приметил, но зато хорошо разглядел сопровождающих нас жандармов. Низшая кровь, синие шаровары, голубые мундиры.
Объехав Гуляй-ряды, мы неторопливо двинулись через Кешуй.
А ведь получается, подумал я, вернувшись к образу задремавшего пассажира, что убийца знал о письме отца. Или же знал о его желании вызвать меня домой. Зачем иначе настроенное на меня яйцо?
Нет, меня ждали. Возможно, что и вариант с Лобацким был подготовлен заранее. Но смысл? Что решила бы моя смерть? Что решила бы смерть отца? Зачем зверски изрезаны представители трех великих фамилий?
Месть? Или надо смотреть глубже?
Ничего не соображаю. Ничего. Какая-то дикая шарада.
Но, допустим, если все же речь идет о раскрытии заговора и заговорщики устраняют свидетелей… Вольных, невольных, потенциальных. Всех. Потому что на карту поставлено очень многое. То какая же у них жуткая сила!
Откуда?
Я похолодел.
Кто-то стремился к власти, не взирая на трупы. Кто-то, считающий себя выше государя-императора? Одна из фамилий? Ритольди? Гебриз?
Не улица, империя зашаталась под шарабаном.
— Почти приехали, господин, — услышал я возницу.
Рябь замельтешила под веками.
Я «проснулся». Липки чередовались с солнечной пустотой. Все, аллея.
Жандармы, обогнав нас, пустили лошадей рысью. За липками потянулась желтая стена какой-то казенной службы.
Впереди и сзади было пустынно. Лишь вдалеке таял экипаж.
Я спрыгнул с подножки, не дожидаясь, пока возница притормозит кобылку. От щедрот сунул в ладонь парню пятак.
— Свободен!
За мной неловко выбрался Майтус.
За оградой дышал пылью двор. Во дворе запряженная двойкой кренилась большая полицейская карета. Чуть дальше, на плацу, шеренгой выстроился едва ли не весь штат.
— И не лезть на рожон! — донеслось до меня.
Сагадеев в светло-серой армейской шинели с красным кантом ходил перед строем зеленых мундиров и рычал и плевался.
Багровели щеки. Вращались глаза.
— Оцепить все! Запечатать! Чтобы не один не ушел! — гремел его голос. — Вы мне этих субчиков на блюдечке принести должны, ясно?
В конце речи он устало махнул рукой.
Полицейские рассыпались. Часть пробежала мимо нас к карете. Часть скрылась за углом здания.
— Здравствуйте, Бастель, — заметив меня, подошел Сагадеев.
— Что случилось? — спросил я его.
— Из морга больницы Керна пытались украсть тело Лобацкого. Хорошо я подстраховался и выставил пост. Они и заметили.
— И что?
— Отстреливаются. — Сагадеев тяжело вздохнул. — Вы при оружии?
Вот и кончилась передышка, сказал я себе.
Солнце висело в небе будто прибитое.
У забора и — особенно — у решетчатых ворот, через которые выдавали мертвецов для захоронения, разрослись лопухи. Ни маленьких окошек морга, ни двери сквозь них видно не было.
Я приподнялся.
Пуля вжикнула по столбу, отправив в полет щепку над головой.
Стреляли, мерзавцы, метко.
— Ну куда вы суетесь? — Сагадеев прихватил меня за полу мундира.
— Не беспокойтесь, — сказал я. — В меня сложно попасть низкокровнику.
— Все вы так говорите…
Упав на бедро, Сагадеев пальцем поманил к себе ближнего, затаившегося в лопухах городового.
Тот подполз. Лихорадочно блеснули глаза.
— Младший унтер-офицер Шахов.
Сагадеев оглядел его с некоторой досадой.
— Экий ты, братец…
Тонкошеему и лопоухому унтер-офицеру было от силы двадцать лет. Лицо под фуражкой и вовсе казалось девчоночьим, округлым, пухлогубым. В крови — синяя, Иващинская струйка. И не такая уж тонкая. Пожалуй, поколений десять назад приходился бы он убитому Федору прямым родственником.
— Ты вот что, Шахов… — поморщившись, негромко заговорил Сагадеев. — Слетай-ка к Добрацу, что-то он со стороны больницы долго…
