— Неси, — говорю я ему.
— Да она еще в лесу, в ловушках. Коли возьмешь, так пойду, ловушки далеко…
— А сколько ты хочешь за тетерю?
— Двадцать копеек! — вымолвил он.
У меня мелькнула мысль, и я предложил Андрею взять меня с собою в лес на ловушки.
— Так что. Пойдем! Пищаль есть у тебя?
Я показал ему на ружье, и через четверть часа мы отправились в лес смотреть ловушки.
Торжественно, с пищалями в руках, выходим из деревни и входим в лес.
Тихий бор, высокие с голыми толстыми стволами сосны, тихий шум ветерка в пышных вершинах наверху, белый снег среди деревьев, и полная тишина почти мертвого, недвижного леса. И это сразу, тут же за деревнею, и мы словно уже в другом мире.
Андрей знает этот мрачный лес, как пять перстов на руке, и я спокойно иду за ним. Неслышно скользит он под этими зелеными сводами с винтовкою на плече, в коротенькой шерстяной вязаной безрукавочке, какие носят промышленники-зыряне.
Маленькая фигурка, но смелая; карапуз всего на аршин от земли, а уж промышленник-охотник; и я невольно проникаюсь к нему почтением.
— Это что? Как будто кто чиркнул? — спрашиваю.
— Это векша бегает; теперь она негодна, — отвечает он важно.
И я чувствую, что он привык уже к этим, едва слышным тревожным звукам соснового бора, и проходит мимо них равнодушно, спокойно.
— Скоро ловушки? — спрашиваю я, когда мы прошли версты две.
— Нет, что ты, далеко еще! Какая птица у самой деревни?
Я уже раскаиваюсь, что не узнал от него раньше про расстояние, и что, пожалуй, не выберешься к деревне и к вечеру. Но мне стыдно спрашивать об этом такого карапузика, и я покорно следую за ним.
Опять тишина, опять узкая тропа среди громадных желтых стволов сосен, и опять слабые звуки зверя и птицы: то вспорхнет где тетерька осторожная, приютившаяся на сучке дерева, то задолбит черный дятел.
Как вдруг мой спутник — проводник остановился.
— Смотри! — указывает он на снежную дорожку.
Я нагибаюсь и вижу, будто прошел по тропинке босой человек.
— Медведь! — И мальчик снова беззаботно шествует далее, не обращая внимания на след страшного зверя.
— Ты не боишься, Андрей?
— Зачем мне бояться зверя? — спокойно отвечает мальчик.
— Как зачем? — удивляюсь я: — а затем, что он нападает на человека.
— То нападает, — отвечает он резонно, — на охотника, который его бьет, а я еще его не тронул рукою. Медведь — зверь умный, он никогда зря на человека не бросается; бабу, девку ни за что не тронет; я его не трону, зачем он на меня полезет?
И это „я его не трону“ было так потешно слышать, что я невольно рассмеялся. Но рассмеялся так, чтобы не заметил мой Андрей, который сразу, как мы тронулись с ним в этот лес, из задорного мальчика превратился в серьезного охотника.
Так мы шли порядочно времени, пока тропинка не привела нас на обрыв какой-то речки. Места сразу сделались веселыми: увалы разнообразили местность; белый мох красил голую, обтаявшую землю.
Тут, на этих лесных увалах, с белым мхом в виде ковров, на припеке солнышка, и были расставлены у Андрея ловушки на птицу.
Около каждой ловушки земля расчищена, и по ней разбросаны ягоды калины, которая, как кровь, бросалась издали в глаза и манила к себе птицу. И стоило птице только увидать эту лакомую приманку, как она бросалась на нее и попадала в ловушку.
В первой же ловушке мы еще издали завидели задавленного громадного глухаря, которого Андрей едва поднял с земли.
Андрей сел подле глухаря и стал любоваться.
— Старый! Нос-то у него уж почернел, не как у молодого! Лапы-то, лапы-то какие! Крылья-то-страсть! — И он осматривал его всего, раскрывал глаза, клюв, трогал за шею, осматривал обломанные о сучки когти, переворачивал его на все стороны и с таким серьезным видом, что я на него залюбовался.
— Тебе не жалко этого глухаря?
— Чего его жалеть? — даже удивился он, — а как мамка-то обрадуется, сестренка!
— Обрадуются? — спросил я.
— Как же! Есть нечего! Ты думаешь мы богаты? Только я и кормлю мать с Парашкою, вот промышляю. — И это было так важно сказано, что я уже не смеялся.
Девятилетний мальчик исполнял уже обязанности кормильца семьи, ходил с тяжелою отцовскою винтовкою в лес, рисковал жизнью.
