Снова эта пронзающая боль в сердце! – Сможете? – переспросила Мэдлин. – Да.
– И вы больше не станете думать обо мне, когда окажетесь там, в диких краях?
– Не больше, чем о ком-либо другом, – заверил ее Джеймс. – Кроме того, я, быть может, останусь в Монреале.
Он смотрел вперед, на Джин Кэмерон. На этот раз боль обрушилась на Мэдлин лавиной, и она не смогла больше задавать вопросы.
А вы, спросил он, на мгновение впиваясь в нее глазами, – что будете делать вы, когда я уеду?
– Я собираюсь выйти замуж за лорда Норта, – ответила она, ослепительно улыбаясь. – Мы знаем друг друга целую вечность. Нам будет удобно вместе.
– Понятно, – сказал Джеймс. – И вы согласитесь быть удобной, Мэдлин?
– О да! – засмеялась она.
– Если из всего сказанного вами мне за последний месяц какие-то слова рассчитаны на то, чтобы укрепить меня в моем прежнем мнении, что вы неумны, – сказал он, – эти ваши слова, без сомнения, убедительны.
Хотя Мэдлин посмотрела ему прямо в глаза, она не поняла по их выражению, шутит он или говорит серьезно. Но разве Джеймс Парнелл может шутить? Это просто невозможно.
Она пожала плечами.
– Мисс Кэмерон, без сомнения, поступает неразумно выражая интерес к хозяйствованию Ховарда, – проговорила она. – Он, знаете ли, может никогда не остановиться. Придется нам сделать то, что вы сделали в последний раз, когда мы поссорились на берегу. Тогда вы рассказывали мне о вашей школе Теперь вы должны рассказать мне о стране, где вы пробыли три года. Как вы ее называете?
– Страна атабасков, – сказал Джеймс. – Ну что ж Мэдлин, хорошо. Я сделаю то же, что сделал тогда. Я буду рассказывать, а вы расслабитесь и будете только вставлять «В самом деле?!» и «Великолепно!» в соответствующих местах. Я буду вас развлекать.
И он действительно ее развлек. Впервые, как она поняла гораздо позже, уже возвращаясь назад, она забыла о себе, и о Джеймсе, и обо всем вокруг и была очарована его рассказами о северной стране, которые звучали так, словно то была другая планета.
Кажется, все время, что он рассказывал, она ни разу не отвела от него глаз. Но сейчас перед ней было тонкое, угловатое, мрачно-красивое лицо и живые темные глаза увлекательного рассказчика. Не было неприступного, пугающего лица того Джеймса, которого она знала.
Это походило на разговор с самим собой, размышления про себя, а этим искусством он овладел сполна. Когда же Джеймс, продолжая рассказ, посмотрел на нее, перед ним оказалась не та Мэдлин, которую он видел раньше. То была полная жизни прекрасная женщина, чьи зеленые глаза и раскрытые губы выдавали ее заинтересованность тем, что она слышит.
Он рассказывал – сколько же времени? Двадцать минут? Полчаса? Дольше? И говорил он без застенчивости, ничего не опасаясь. Как если бы она была молчаливой, но при этом, без сомнения, сочувствующей частью его самого.
Проклятие!
-Вы еще не решили покончить с этой вашей прихотью, Джеймс? – Леди Бэкворт, тяжело опираясь на руку сына, прогуливалась по парку перед Эмберли-Кортом.
– Прихотью, матушка? – спросил он, подлаживаясь под ее шаг.
– Это всегда было не более чем прихотью, – заявила она. – Направленной на то, чтобы досадить вашему отцу и разбить ему сердце. Не пора ли вам вернуться домой?
– Вы хотите сказать – вернуться в Англию из Канады? – спросил Джеймс. – Или вы говорите о Йоркшире и Данстейбл-Холле?
– Ваш отец, Джеймс, больной человек, – сказала она, – хотя об этом и нельзя судить по тому, что он делает. Вы его единственный сын. И вы полагаете, ему не больно видеть, что вы занимаетесь вульгарной торговлей? И вы полагаете, это не сокрушает мое сердце?
– Матушка, – начал Джеймс, беря ее за руку, – не говорите таких вещей. Во время всех перипетий с Дорой я оставался вашим и его сыном. И оставался таковым в течение последующих пяти лет, живя в аду, потому что я ваш сын. А это был ад.
– Если так, то это был ваш собственный выбор, – отвечала она, доставая из кармана носовой платок и вытирая глаза. – Бэкворт – святой человек, Джеймс. Он никогда не переставал молиться за вашу душу. И кроме того, дома вас удерживала Александра, а не отец. И не я.
