Фигура высокая, белая, сплошные каркасные кости, обтянутые бумажной кожей воздушного змея. Она… оно… он… был в резной женской маске монаха, рожденного гейшей; губы изогнуты в улыбке, не в смехе; глаза сочувственно прищурены.
– Наверно, я взял тебя с обложки какой-нибудь дзен-буддистской книги, которые вечно перечитывала Шейла-битница.
– Знакомый голос, – сказала фигура. – Что сталось со скатом Морисом, любителем скэта? Умер, наверно. Какая там погода внизу – теплая, как моча, или холодная, как формальдегид?
– Отец?
– Кто тебе мозги затуманил? У тебя нет отца.
Морис выглянул из-за холста, уставился на фигуру, как на иллюзорный тотемный столб.
И спросил – правда, негромко:
– Кого я сотворил – чародея?
– Я явился готовым полуфабрикатом. Ты помог только с деталями. – Он протянул для пожатия руку и сразу отдернул. – Меня зовут Иона.[4]
– Я никогда не ходил в воскресную школу. Кто он такой? Исцелял от прыщей или ходил по кактусам?
– Его кит проглотил! – выкрикнул Иона. – Ты в зеркало давно заглядывал? – Он подтолкнул руку Мориса к кисти. – Ну-ка, дай я тебе помогу. Шейле точно понравится. Не слушай ее. Она сама не знает, чего хочет, правда?
Наверху хлопнула закрывшаяся дверь: Шейла ушла. Иона уселся на коробки из-под молока, скрестил ноги, глядя на Мориса.
– Слушай, – сказал он, – ты никогда не думал, что эта картина немножко похожа на заключенную Фаустом сделку?
– Просто портрет.
– Нет, не просто.
– Тогда не помогай.
– Вполне могу помочь. Чем скорее ты с этим покончишь, тем быстрее я выплыву из твоей открытой мертвой пасти.
– Может быть, тебя вынесет выпивка? Вот что я думаю.
– Конечно, хорошая крепкая выпивка пошла бы на пользу. Что значат несколько лет трезвости? Но в туманное утро я все-таки буду на месте.
Морис попробовал прибегнуть к искусству чревовещателя, заставив Иону попрощаться, а тот взмахнул рукой, как бы поймав слово, и предъявил открытую ладонь:
– Упс… Пусто.
– Ну и оставайся. Какое мне дело?
Иона замерцал, потом, несмотря на то что был проигнорирован, снова материализовался, налился красками, как будто Морис его тоже писал.
– Ну и что ж ты такое, – спросил Морис, – тень? Галлюцинация? Симптом белой горячки?
– Совершенно верно, симптом.
– Чего?
– Ты у нас знахарь. Сам скажи.
Морис закрутил колпачки тюбиков с красками, сел на коробки, с облегчением не почувствовав под собой коленей Ионы. Потом встал, прошелся, стараясь собраться с мыслями. Равномерно отсчитывал дыхание, как учит Шейла. «Представь свои мысли мыльными пузырями, – всегда повторяет она, – которые улетают прочь».
– Господи Боже мой, – сказал Иона, – двадцать лет пускаешь пузыри. Как раздолбай Попай.[5]
Морис закрыл глаза, затряс головой, подскочил на месте, присел.
Вспомнилось, как однажды во время работы забылся, сознание затмил образ, он сосредоточился на крохотных каплях краски. Потом отшатнулся и получил телескопическое представление, вид с горного пика, где все объективно. «Думай, как гора», – слышал как-то по радио. Отстранись, возьми мелкий план, вспомни о стремительном беге времени, почувствуй не ужас, а облегчение от растраты себя.
Он хорошо уяснил, что такое дистанция. После продажи фабрики душевное здоровье отца пришло в упадок. С балкона будущего дома Мориса Мелвин видел историю сквозь призму Альцгеймера,[6] гибели рассудка, как у бойскаута, севшего на мескалин.[7]
– Я все насквозь вижу, – сказал однажды Мелвин.
– Что видишь?
– Цифры, символы доллара, деревянные фигуры.
Связная речь иногда, как некачественная радиотрансляция, прерывалась шипением, треском статического электричества. Морис с отцом сидели на балконе, глядя на широкую панораму города, на многочисленные шоссе, запруженные «мерседесами» и БМВ. Отец прислонялся к перилам, куря трубку из кукурузного початка, и говорил:
– Мы вторглись на Филиппины, и они теперь нас преследуют. Навязали им жестяную культуру. И сами превратились в «улицу дребезжащих жестянок».
Морис чутко ловил моменты прояснения, хотя сигнал слабел с каждым днем. Отец совершенствовал навыки призрака, готовясь к моменту превращения в чистый свет.
– У тебя дети будут? – спросил он однажды. – Если бы кто-нибудь появился, я увидел бы сверху внуков.
