У Влада был рак, но не в слишком тяжелой форме; он проходил курс лечения и не хотел, чтобы я приезжала. Он выкарабкается — он еще так молод.
Я позвонила ему, но разговор получился сдержанный — по телефону тяжело говорить о смерти с тем, кто неделю назад похоронил своего отца и кто сам борется с ней.
Я заставила его пообещать, что он будет регулярно звонить мне. Это означало — предупредить меня, если его состояние ухудшится. Мы старались держаться весело и оптимистично.
Он умер, не предупредив меня или, скорее, не сумев этого сделать. Я была в путешествии в Мексике, у Джимми Голдсмита; у Джимми постоянно гостило человек этак пятьдесят, и он наблюдал за ними в бинокль из маленького домика, где жил один в нищете и убожестве. Тини ждала меня в аэропорту. Болезнь Влада была неизлечима: у него оказался рак печени, не оставлявший ему никаких шансов на выздоровление. И все же он думал, что это будет не так быстро. Он хотел бы, чтобы я приехала. Тини не переставала повторять мне это все время, пока мы снова жили вместе в замкнутом пространстве Лондона. Мне было очень тяжело приблизиться к телу моего сына.
Джеки не приехала на похороны Поланда, что меня очень удивило. Она объяснила, что была в путешествии с одним другом; я знала, о ком идет речь, это был Розуэлл Джилпатрик, старый гвардеец старой гвардии, член вашингтонской банды. Она не стала отправлять письмо — этого было бы недостаточно. «Скейт, мне следовало сделать больше».
Она поехала со мной в Турвиль. Фотографы окружили маленькое кладбище, и единственное, что удалось полиции — это лишь помешать им топтать могилы.
Джеки отправилась в Дорчестер, я поехала вместе с ней, и в Америку мы вернулись без Тини.
Возвращаясь на самолете, я поведала Джеки, чем занималась в течение этих двух лет; Джеки ничуть не изменилась. Она была все та же, абсолютно та же. Кстати, эту фотографию дал мне Рональд Галела, вообще-то, я купила у него целую серию снимков. Он шел за Джеки по улице, но она заметила его и они побежали рядом друг с другом, а затем она скрылась в Центральном парке. Как Ванесса Рэдгрейв в «Фотоувеличении», помните? Вероятно, вы слишком молоды. «Фотоувеличение» — наш фильм. Да, вы слишком молоды. Это было в 67-м. Рональд признался мне, что он никогда не любил ее так сильно, как в тот день, и что она тоже любила его, они бежали, словно дети, пока он не отстал, чтобы полюбоваться, как она исчезает и возвращается, возвращается и исчезает.
Это моя любимая фотография Джеки. В тот момент она обернулась, чтобы взглянуть на Галелу… И еще та, с Дели, на которой она смотрится в зеркало. Прекрасная колдунья. Я вам сейчас ее покажу.
Я не сделала ничего хорошего.
— Я не сделала ничего хорошего, Джеки, и это пугает меня. Все идет не так, как раньше. Ты видела передачу с участием Трумэна? Передачу Стэнли Сигела? Возникает такое впечатление, будто Трумэн сочинил продолжение моей жизни и оно стало реальностью. Более того, я разорена. Мне не удастся сохранить квартиру.
— А чего ты еще ожидала от этого ничтожества? Плюнь ты на него. Ох, Скейт, — прибавила она и обняла меня.
Я долго оставалась в ее объятиях. В самолетах Джеки всегда усаживали в первом ряду, чтобы другие пассажиры не могли за ней подглядывать.
— Не оборачивайся, — прошептала она, — та полная женщина слева, в третьем или четвертом ряду, это же Барбара Уотсон.
Я достала зеркальце из сумочки.
— Ты уверена? Не может быть. Эта женщина огромна.
— Говорю тебе, это она. Всюду, куда ни пойдешь, встретишь Барбару Уотсон.
— И что будем делать?
— Будем пить. Только не это мерзкое шампанское. Да, я выпиваю и ты тоже, к тому же нет смысла строить из себя образец добродетели перед стюардессой. Знаешь, она уже давно не заблуждается насчет людей. Я спрашиваю себя, обязаны ли они подписывать договор о неразглашении?
— Ох, Джеки мне так тебя не хватало! Поклянись, что это закончилось.
— Мне тоже ужасно не хватало тебя. Я говорила себе: «Ты пойдешь туда», однако не могла сделать этого без Тини.
Я стремилась раз и навсегда вернуть ее тебе, и все же это было не в моих силах. Я пребывала в таком же заторможенном состоянии, как перед теми людьми, с которыми встречалась после Далласа и которые произносили одни и те же слова соболезнования. Всеми теми, перед которыми мне следовало выглядеть естественной и отчаявшейся. А у меня только и хватало сил, чтобы отвечать им: «Это так любезно с вашей стороны»; то же самое я говорила, когда меня поздравляли с удачным приемом в Белом доме. Я понимала, что это невежливо и даже грубо, что это совсем не то, что люди от меня ждут, но мне ни разу не удалось сказать ничего другого, даже если мне было стыдно-престыдно за то, что я такая бездарная актриса.
