Таня подняла глаза, улыбнулась виновато – простите, мол…
Он стоял перед ней в прихожей, смотрел грустно и внимательно. И совсем не был похож сегодня на мужика из телевизора. Усталый какой-то был, припыленный будто. И воротник рубашки вон не совсем свежий, Таня это сразу своим стерильно-медицинским глазом сумела углядеть…
– Павел, чаю хотите? Бабушка пирог с яблоками испекла…
– Спасибо, Таня. Очень хочу, но не буду. Некогда. Итак уже опоздал везде.
– Жаль…
– До завтра, Таня. Утром стойте у подъезда, я ровно в девять буду, как штык…
Последнюю фразу он проговорил уже по ту сторону двери, торопливо спускаясь по лестнице. И опять Таня растерянно смотрела ему вслед, вдыхая горьковатый запах дорогого одеколона. Она знала, что этот запах дорогой – такой же аромат волной шел, бывало, от главного врача Аркадия Исаковича. А он у них человек не бедный, толк в одеколонах понимает. И еще что-то оставил после себя в ее маленькой прихожей главный редактор «Бизнес-ведомостей» Павел Беляев, отчего вдруг сердце зашлось острой грустью, неосознанной, непонятной…
Нет, Таня Селиверстова была очень честным человеком и даже самой себе умудрялась никогда не лгать. Может, это происходило от ощущения некоей своей жизненной малоценности, а может, от деревенской природной стеснительности, но только место свое в обществе Таня давно уже ясно и четко определила. И понимала прекрасно, что не имеет права на такую вот неведомо-прекрасную да романтическую грусть. То есть само по себе право конечно же могло здесь очень даже присутствовать, но, как в том анекдоте говорится – съесть-то она съест, да кто ж ей даст… Грусть, она же тоже адекватной должна быть. Смешно же, в самом деле! Она, Таня Селиверстова, возьмет сейчас и начнет грустью проистекать вслед этому мужику из телевизора… Ясно же, как день божий, что он, Павел Беляев, для нее категорически недосягаем, что он вообще сюда, к ней в дом, будто с другой планеты залетел. Совершенно случайно. Да оно так и есть, и в самом деле случайно. Вот поможет ей завтра билет купить, и не увидит она его уже никогда. Так что прочь, прочь глупая грусть из сердца, не нужна ты в нем вовсе, и без тебя хорошо. Она, Таня Селиверстова, и без того счастливая! И все у нее есть, и зачем она ей нужна, грусть эта?
Ранним утром, подрагивая на холодном мартовском ветру, она стояла около подъезда своего дома, улыбаясь всем въезжающим в арку машинам – а вдруг это за ней Павел едет? Была она с детства немного подслеповата, и привычка эта – всем улыбаться – притащилась за ней в город еще из той, из деревенской жизни. Она в своем Селиверстово, когда по дороге шла, всем подряд улыбалась навстречу. Лиц-то не разобрать, вдруг пройдет знакомый какой, а она на него – ноль внимания… А деревенского человека этим обидеть – раз плюнуть. А раз улыбаешься – уже здороваешься, значит. Вот и Павел улыбнулся ей навстречу, когда въехал во двор, она как-то сразу это разглядела, будто зрение на секунду прорезалось. И снова вчерашняя грусть ворохнулась внутри, но она ее тут же и придавила сердито – сиди, мол, не ворочайся хотя бы, раз совсем не ушла…
А первый поход в банк совсем и не страшным оказался. Зря она так боялась. Никто на нее там не набросился, а совсем даже наоборот – так встретили, будто роднее Тани Селиверстовой для них никого больше на всем свете и нету. Девчонка, красивенькая такая, в белой строгой блузочке, щебетала с ней ласково, все про карточку кредитную толковала… Откуда она знает, надо ей эту карточку заказывать или нет? Зачем она ей? Итак денег на билет до этого Парижа столько пришлось с Адиного счета взять, что и называть страшно. А она еще и с карточкой этой пристала как банный лист. Все про удобства какие-то лопочет и лопочет. И Павел молчит, улыбается только хитренько. Она на него смотрит вопросительно, а он молчит. Подсказал бы хоть…
Потом заехали еще в одно место – Таня уж и не помнила, как оно называется. Павел сбегал куда-то с ее новеньким паспортом, плюхнулся после на сиденье, проговорил ей весело:
– А ты везучая, Татьяна Федоровна! Все дела твои идут без сучка без задоринки! Ну все, теперь только билет осталось выкупить… Не боишься лететь-то, а?
