Венсан извинился, что не заходил два дня. У него был заказ на оформление потрясающей свадьбы.
— Мне заказали даже голубей! — восклицает он.
— Ну как? Обошлось? — спрашиваю я. — Голуби не нагадили в закуски?
Я покончила с готовкой. И могла, наконец, присесть и выпить чашечку кофе. Все суставы у меня ныли, от плеч до больших пальцев на ногах. Хоть они и железные, но проржавели, должно быть.
— Я прихватил это для тебя, — сказал Венсан и протянул мне белую орхидею с пурпурной сердцевиной. — Они не вянут, — добавил он.
— Красивая. Смотри, какое у нее личико!
Венсан нахмурился. Моя шутливость показалась ему неуместным легкомыслием. Мужу тоже так казалось.
— Они стоят бешеных денег.
— Ты о чем?
— Об орхидеях. Белые, как эта, стоят бешеных денег.
Мою благодарность за роскошный подарок Венсан счел легковесной.
Я взяла его за руку, приблизила лицо к его лицу: со стороны можно подумать, будто мы целуемся. Проникновенно заглянула ему в глаза и прошептала:
— Ты такой добрый. Она потрясающая!
Я заметила, что изо рта у него пахло анисом. Мне хотелось поблагодарить и за это, но я побоялась его обидеть. Я держала его руку в своей. Гладкая, нежная ладонь. А моя, как терка, и вся в порезах. Извини, Венсан. Я невольно задумалась, что будет, если в один прекрасный день я влюблюсь. И можно ли влюбиться в меня? Можно ли любить женщину, у которой руки грубые, как подошвы? Можно ли хотеть женщину, у которой морщины, будто глубокие шрамы, идут от носа к подбородку? Отчего кожа так изнашивается?
— Сколько тебе лет? — спросила я у Венсана.
— Тридцать девять, — ответил он.
— Я старше тебя, — в моем голосе прозвучала фальшь мнимого превосходства.
— Это незаметно.
В моих глазах отразилось недоверие.
— Миниатюрные женщины всегда выглядят моложе своих лет, — заявил он.
Только этого цветка не хватало в моем ресторанном гербарии!
Впрочем, поглядев на меня со спины, можно было и обмануться. Невеличка с черными, как смоль, волосами, узкими бедрами, тонкими щиколотками. Однажды, когда мы шли вместе с Октавом по улице, кто-то нам вслед закричал: «Эй, молодежь!» Оказывается, мы обронили перчатку. Прохожий не заметил разницы между нами. Для него мне тоже было пятнадцать. Как Октаву. Октав поднял перчатку, взял меня за подбородок и сказал: «Девочка моя». Я чуть с ума не сошла. И бесповоротно сдалась на его милость, хотя внешне еще сопротивлялась. Я не ждала такого. И не могла предвидеть, что сулит мне нежданное превращение. Добро или зло, счастье или беду? Сама Кассандра оказалась бы в тупике.
Мальчишеская дружба. Заповедный край стыдливого молчания, хотя друзья кричат, возятся, громко спорят. «А мой папа… А моя собака… А у нас учительница…» Мальчишки препираются, полдничая, и кухонный стол, за которым они сидят, кажется им центром мироздания. Потом играют, лежа на животе, на полу. Майки задрались, ковер натирает кожу, отпечатывается на ней. Человечков они держат в вытянутых руках, стремясь как можно дальше уйти от собственного тела, вселиться в пластиковые фигурки. Их новое воплощение величиной с палец. Маловато? Зато с ним обретаешь абсолютную свободу: летай, падай со скалы и сразу опять беги. Можно драться, издавая невероятные вопли. А когда чудеса надоели, разжать усталые пальцы. Человечки забыты, брошены, закатились под комод, потерялись навеки. Велика важность! Теперь мы бежим играть в футбол. Пинаем мяч до изнеможения, бросаемся плашмя, чтобы не пропустить гол, ударяемся об угол кровати, вытираем кровь — не беда! После матча головенки потные и всклокоченные. Оба умирают от жажды.
В первый раз Гуго упомянул об Октаве, когда ему было семь лет, а Октаву восемь.
— У нас в классе у одного мальчика музыкальное имя, — сообщил он мне.
— Людвиг? — попыталась я угадать.
— Нет, чуднее.
— Вольфганг?
— Нет, еще чуднее.
Я почесала в затылке.
— Вспомнил! — закричал он внезапно, так что я подпрыгнула от неожиданности. — Его зовут Октав.
Мне стало смешно.
— И какой же он, этот Октав? — спросила я у сына.
— Маленький. Губки розовые.
Больше ему нечего было сказать.
— А еще какой?
Гуго наморщил лоб, прибавить он ничего не мог.
