Немцы раньше каждый день вопили по радио: "Генерал Соколов вас оставил на произвол судьбы, во избежание кровопролития, сдавайтесь или истребим всех до единого!" А сегодня почему-то не слышно было. "Приперло, значит, фрица", — подумал тогда Федор. Сил и у наших было мало: взвод имел десяток бойцов, два пулемета и один миномет. С той и с другой стороны огонь постепенно угасал и к четырем часам вовсе прекратился. Из немцев один солдат свой автомат отложил в сторону, а сам медленно выполз на бруствер. Затем, почуяв, что не стреляют, сел, огляделся и снял каску. Это подействовало и на тех, и на других. Вскоре и они, и наши сидели на обочине траншеи. Федор тоже вылез и попытался сесть, но под ним попадались то осколки, то обломки человеческих костей. Тогда он достал свою доску и, сидя на ней, стал выжимать подол шинели, не забывая следить за фашистами. Кто курит, кто скоблит шинель, кто очищает обувь от грязи… От всех клубится пар. Очень уж похожи на кур, вымокших в луже и севших сушиться на жердь. Поле между двумя траншеями представляло собой безобразное по виду, невероятное по составу месиво. Оттуда торчало все: стволы разбитых винтовок и орудий, куски танков, сгоревших, затем разнесенных взрывами изуродованные человеческие кости… Бесчисленные бесформенные воронки заполнены грязью и талой водой. "Ну и разнесло… Как же… Сколько тут поплясала война!" подумал Федор. Почти одновременно с его внутренним голосом донесся до его слуха хриплый голос:
— Рус, сдавайс!
Кто-то из наших не выдержал — выругался и, сотрясая палкой, которой чистил ноги, крикнул тому:
— Фриц, сам сдавайся!
И снова поднялась недружная трескотня перестрелки.
К вечеру к фашисту, видимо, подошла подмога — два раза вставал в атаку. Вторую атаку наши отбили с помощью интендантов, отделения саперов, выполняющего тут какое-то задание и группы офицеров штаба.
А как дальше быть немногочисленным бойцам, отстреливающимся от фашистов? Чего бы судьба ни преподнесла, им надо бы пополнить свои ряды…
Федор по прежнему со старанием ведет огонь. Он давно охотится за пулеметом, который время от времени угрожающе бьет по нашим.
— Ну, погоди, все равно доберусь
Он прицелился было, как кто-то тронул за плечо. Обернулся — в траншее, нагнувшись, стоит подносчик, маленький такой, но с бородой.
— Здорово, друг.
— Здорово.
— Патроны принес? Суп где?
— Есть патроны! Целых четыре диска!
— Ого! А я тут из винтовки по одной тюкаю. Ну, сукин сын, теперь держись!
— Я?!
— Ты что? Это я фашисту говорю.
— Знаешь, пополнение пришло. Штыков — 750, танков — больше десятка и орудий уйма!
— Ну-у? А не брешешь?
— Что ты! Вот-вот в атаку поднимутся! На-те, хлеб, сахар, масло. А с супом вот что вышло, во… — Поднос чик показал пробитый термос. — В следующий раз обязательно принесу!
Подносчик тут же исчез. Но Федор, узнав о подходе пополнения, про суп и забыл. "Выходит, подошли ещё ночью. Ведь слышал же гул моторов!"
Назавтра, утром 30 марта, в 6 часов началось то самое наступление, которого бойцы ждали, уже несколько месяцев.
СОБИРАТЕЛЬ КОРОНОК И БОЙ НА ВЫСОТКЕ
В бою за высоту с отметкой 227,9 Федор получил второе ранение. На этот раз рана была более серьезной. Он шел, нагнувшись, и пуля угодила чуть выше связок нижних крупных мышц левого предплечья. Не очень болело. К тому же он оказался единственным ходячим раненым. Стало совестно: к первой машине не подошел и, не дожидаясь второй, направился в сторону передовой.
При первом ранении он и в санбат не пошел. Тогда пехота противника на трех танках прорвалась через их окопы. Надо было закидать ее гранатами. В пылу схватки он так и не заметил, когда пуля успела пробить его левую руку между лучевыми костями. Перевязал ее после боя лоскутом от своей нижней рубахи. Чтобы не кровоточила, по совету одного старого солдата прижег рану горящими мелкими лучинами. Через неделю рана зажила без следа.
Федор решил и на этот раз не отправляться в госпиталь. Когда вернулся во взвод, командир даже обрадовался:
— Значит, отпустили? Молодец! Комбат как раз требует хорошего стрелка. К нему пойдешь. К Шарапову. Он на КП. Найдешь? Ну, беги!
