– Я пыталась его спасти. Всякий раз он обещал мне, что больше такого не повторится, и все, разумеется, повторялось. Ему перестали давать работу, а я стала писать за него. Он говорил, что покончит с собой, если не сможет писать.
– Как – писать за него?.. – недоверчиво переспросила Настя.
– Очень просто, – сказала мать. – Я писала, он относил в редакцию.
– Так не бывает, – пробормотала дочь.
– Я выводила его из запоев, потом лечила от белой горячки, – продолжала Тонечка. – Довольно скоро он забыл, что ничего не пишет, что пишу я. У него в голове была четкая схема: он диктует, а я записываю. Но он ничего не мог диктовать. Он был то под капельницами, то в сумасшедшем доме. Потом он умер, а я продолжала писать сценарии. Романы писать перестала.
– Мы с дедушкой изо всех сил старались помочь, – вставила Марина Тимофеевна, – не столько этому человеку, твоему отцу, сколько нашей дочери, конечно. Сколько приходилось его искать, ловить, вынимать из каких-то клоповников! Сколько дед сил потратил на его лечение! Он умер от инсульта, когда ему позвонили в очередной раз и сказали, что зять опять сбежал из клиники и нужно предупредить жену, чтобы она забрала ребенка и уехала. То есть тебя забрала! Он очень буянил, когда выпивал. Мы за тебя боялись.
– Я не верю ни одному вашему слову, – выговорила Настя. Ей нужно было как-то спасаться, спасать свой мир, в котором они так прекрасно жили с гениальным и рано умершим отцом. – Вы слышите? Ни од-но-му!
Мать и бабушка переглянулись.
– Настя, – бабка поднялась и принялась заваривать мяту. – Если ты на самом деле хочешь, можешь посмотреть документы. У меня остались выписки из истории болезни, кое-какие счета. Не знаю, зачем я все это храню.
Воцарилось молчание.
Тонечка пальцем чертила на скатерти узоры. Стебли мяты ломались с тихим хрустом. Посапывали батареи.
– Хорошо, – в конце концов сказала Настя. – Это невозможно, но пусть, пусть. Но почему ты мне никогда не рассказывала, что пишешь сценарии? Ни разу, ни слова!
– Мы вообще не хотели, чтоб ты знала, – Марина Тимофеевна подала ей кружку с чаем. – Мы хотели, чтоб ты была спокойна и любила своего отца. И у нас получилось!
Тонечка поднялась и опять обняла Настю, очень крепко.
– Ну, как же я могла тебе сказать? Ты бы стала читать, и очень быстро сообразила, что романы и сценарии написаны одной рукой. А мне казалось важным, чтоб ты ничего не узнала. Вот я и придумала, что работаю в конторе, пишу бумажки. Иногда привожу бумажки домой и тут тоже пишу. Ты ведь моей жизнью никогда особенно не интересовалась.
…Это правда. В жизни матери не могло быть ничего особенного, вот она и не интересовалась. Другое дело отец – гениальный писатель!..
– Подожди, – сказала Настя. – То есть папины книжки ты написала?! Все до одной?! И «Каменных кентавров времени»? И «Семь темных всадников»? И «Братство рапир»?! Ты?!
Мать сочувственно кивнула.
– Он начал писать «Ледяную розу», когда мы поженились, а дописывала я. Поначалу он читал и заставлял меня переписывать так, как он написал бы сам. Я переписывала иногда раз по восемь! А потом он уже ничего не читал, а я продолжала писать. Ему казалось, что это он пишет.
– Зачем ты писала? – спросила Настя, пристально глядя матери в лицо. Ей очень хотелось по лицу понять что-то, чего она так и не понимала. – Если папа тебя не заставлял? Получается, ты сама хотела за него писать?
Тонечка вздохнула.
– Настя, он на самом деле, всерьез считал, что пишет сам. А я его изо всех сил спасала! Это трудно представить, я бы сама никогда не поверила, если б мне кто-нибудь рассказал, как я буду жить! Поначалу я искренне считала, что он гений! Братья Стругацкие просто.
– Да не поначалу, а очень долго ты так считала! – перебила Марина Тимофеевна. – Я не могла взять в толк почему!.. Какой-то синдром заложника, честное слово. Ты его лечила, выводила из запоев, за него писала и все равно думала, что вот-вот в нем проснется гений!..
– И потом, за романы платили, – продолжала Тонечка. – И мы могли жить. И у меня была возможность его лечить.
– Ты все выдумала, – проговорила Настя. – Это сценарий гнусного кино! Так не бывает.
