Барышни за конторкой хором сказали, что они ошиблись и места есть.
– Принесите плед и чай, быстро, – распорядился Герман. – Ты бы хоть внутри стояла, а не снаружи!
– А ты как здесь оказался?
– Прошел через отель.
Тонечка посмотрела на него с уважением. Еще бы, большой человек, все ходы и выходы ему знакомы, и даже место в жутко модном кафе моментально находится, и не на среду в восемь утра, а прям сейчас!
– Вам у окошка или лучше вон там, где потише? – прощебетала дополнительная, четвертая девушка очень любезно.
– У окошка, – быстро сказала Тонечка.
– Тогда сюда, пожалуйста.
– Чай и плед, – напомнил Герман.
– Да, да, сейчас все будет, секундочку.
Тонечка пролезла в уголок дивана и уставилась в окно. За серой сеткой дождя кремлевские башни казались далекими и зыбкими. И Моховая, заполненная машинами, выглядела из этого окна словно парижский бульвар.
Официантка в синем форменном платье, наколке на волосах и кружевном передничке принесла чай в железном чайнике, стаканы в подстаканниках и тоненькие ломтики лимона на блюдечке.
– Считается, что здесь, как в СССР, – сказал Герман, разливая чай. – Кухня, сервировка. И шахматы! Кто хочет, может сразиться друг с другом.
– Ты хочешь со мной сразиться? – с подозрением спросила Тонечка. – Я знаю только, что конь ходит буквой «Г», а больше ничего не знаю.
– Мы с Говорухиным часто играли, – вдруг сказал Герман. – Он любил. Мы в шахматном клубе на Делегатской встречались и играли. Когда он выигрывал, говорил мне: «Не садись с приличными людьми играть, малолетка!»
– Ты хорошо его знал?
Он кивнул.
– С детства. Но, знаешь, у меня в голове довольно долго не складывалось, что «Место встречи изменить нельзя» и дядя Слава, который в кресле сидит, трубку курит и с отцом в шахматы играет, как-то связаны. Я сердился, когда он мне мешал смотреть, а он только и делал, что мешал! Он не любил свои фильмы, особенно старые. Я, кстати, тоже не смотрю никогда. Вслед за Говорухиным.
Тонечка подумала, что Герман наснимал уйму фильмов – как продюсер! – и должно быть пересматривать их невозможно не потому, что Говорухин никогда не пересматривал свои, а потому что на это придется потратить полжизни, чаю не выпить!
И, кажется, он догадался, о чем она думает.
– Я начинал как режиссер, – он усмехнулся и налил себе чаю. – Снял пять картин.
– Подожди, – удивилась Тонечка. – Режиссер Александр Герман? Я не слышала, а такого быть не может. Я знаю всех режиссеров. Ну, не всех, может, но почти!..
Он покачал головой.
– Снимать под своей фамилией я никогда бы не решился. Еще не хватает, в титрах А. Герман!.. Алексей Герман – великий режиссер. И сын неплох.
– Вот именно.
– Я снимал, как Александр Лацис.
– Да ты что? – поразилась Тонечка. – Лациса я зна-аю! Фильм про Кенигсберг отличный.
– Спасибо.
Они помолчали. Тонечка пила чай и посматривала на него. Она не знала, что сказать, и в конце концов сказала глупость:
– Почему Лацис?
– Фамилия деда.
– А… почему ты перестал снимать? – и не удержалась: – Тоже из-за Говорухина?
Герман улыбнулся:
– Отчасти да.
– Как?!
– Я снимал кино, и вроде неплохое. И вроде хвалили! За «Бронепоезд» в Каннах приз дали. Мне нравилась моя работа.
– Ну да, – согласилась Тонечка. – Ты снимал хорошее кино!
Он покачал головой.
– Я снимал неплохое кино, Тонечка. А между неплохим и хорошим кино гораздо большая разница, чем между хорошим и отличным. Цирковые говорят, научиться жонглировать двумя или тремя предметами может каждый. А шаг от трех к четырем – гигантский. Для того чтоб жонглировать четырьмя, нужен дар. А дальше уже неважно, хоть десять! И я понял, что четыре предмета для меня недостижимы.
– Как ты это понял?
– В гамаке на даче, – сказал Герман. – Я лежал в гамаке, смотрел в небо и думал, что Говорухиным никогда не стану, а помереть «неплохим режиссером» не хочу. И перестал снимать.
Тонечка немного подумала.
…А она какой сценарист? Неплохой или хороший? Сколькими предметами она жонглирует?.. Нужно расти и развиваться, а она? Растет? Развивается?
Ей вдруг стало страшно: если она ляжет в гамак и задумается, что дальше и в каком статусе ей хочется помереть, что будет?.. Чем она станет заниматься, если перестанет писать? Кто будет кормить ее семью, если она примется искать себя? Она никогда особенно и не искала, просто ей с детства нравилось водить ручкой по бумаге, а потом с искренним восторгом перечитывать написанное. В детстве все написанное ею самой казалось прекрасным! Восторг перед написанным быстро прошел, а желание водить ручкой по бумаге осталось навсегда.
