Самое сложное — это быть любимой. Не любить. Дети принимают любовь как воздух, как молоко. Но взрослые, взрослые научились бояться ясности, бояться наготы. Взрослый вдруг болезненно ощущает себя самого и задается вопросом: кто это осмеливается утверждать, что он меня любит? Кто это уверяет, что он знает меня настолько хорошо, чтобы любить?
Гораздо легче любить человека, изливать на него свою любовь, как воду из кувшина, кружка за кружкой, чем принимать любовь, наполняться любовью другого человека, чужого человека.
Я вижу себя спиной к плите. На часах два или три часа ночи. Шумит вытяжка. Из моих губ вырывается крик:
— Ты меня совсем не любишь!
Слова срываются с языка прежде, чем я успеваю подумать. Мысли зарываются глубже в темноту.
— Ты меня не понимаешь!
Это была одна из тех ночей, когда мы оказывались за пределами всех границ, когда мы превращались в насекомых, готовых убить друг друга. Я помню, как я, услышав свои слова, застыла перед ними. Я чувствовала, что схожу с ума, потому что ты меня не понимаешь, не видишь, какая я на самом деле, у тебя в голове был только образ, отдаленно напоминающий меня. В те ночи я стремилась доказать тебе, что ты лишился не какой-то ненужной вещи, нет, ты лишился самого прекрасного из миров, рухнувшего во мне, потому что ты его не знал, и, несмотря на это, сказал мне: «Я люблю тебя».
Под конец ты решил меня бросить. И я тебя за это не виню. Но мне не хотелось тебя отпускать. Во мне проснулась решимость, о которой я не подозревала все эти годы, проведенные рядом с тобой. Мы оба были повержены, разбиты, изранены. Ты планировал мою жизнь с детьми без тебя, говорил о переезде, о подходящем жилье. Мы даже съездили посмотреть дом, в котором ты не собирался жить, а только приходить в гости.
Однажды мы провели ночь в пустой комнате на матрасе. Ночью началась гроза. Молнии освещали рельсы на железной дороге поблизости. Ты был холоден со мной. Ты отталкивал меня. Не грубо — мягко. Строчными буквами, как сказали бы учителя в начальной школе. Мы обсуждали практические вопросы, пока стены дома сотрясал гром. Я делала вид, что меня устраивает перспектива жить одной с детьми в этом доме, — не хотела дразнить волков, голодных волков отчаяния, учуявших мой запах по твоим словам об ином будущем для нас. О том, что в этом доме я должна буду жить одна.
— Но ты же будешь иногда у нас ночевать?
— Да, по мере возможности.
Я старалась не вникать в твои планы на жизнь без меня. Я крепко держалась за свою решимость, не выпуская ее из рук.
И ты меня не бросил. И это произошло не просто так. Это было решением. Ты сказал мне «да». Я лежала обнаженная на диване. Твой взгляд был полон нежности, без острых углов. «Закрой глаза и лежи спокойно», — сказал ты.
И ты начал меня ласкать. Воздух в комнате был хрупким, как тонкий расписной фарфор, как легкие снежинки на черных ветках берез в морозный день. Мое наслаждение было красным и плотским, ты держал его в своих руках, пил его своим ртом, я растворилась в тебе, позволила себе, позволила тебе.
Я не собиралась этого рассказывать, но это связано с тем, что я говорила в те ночи. Связано с одиночеством. Я не знаю, что происходит, когда детство кусок за куском отваливается и исчезает. Когда целостный резиновый шар детства со временем лопается и другой воздух проникает внутрь, другое видение.
Словно человек перестает быть. И вместо этого начинает владеть тем человеком, которого он называет «Я» и которого он постоянно достраивает и расширяет. Такая другая личность бывает в ребенке, твердый решительный голос, который кричит: «Нет!», который бросается на пол и вопит: «Дура! Дура!»
Нет, я не это имею в виду. У ребенка тоже есть свое «Я», но не такое большое, не такое переполненное, не такое отягощенное памятью и прочей грязью. Оно еще не сочинило мир, полный ребусов и лабиринтов, не начало закрываться им как щитом. Иисус сказал: «Пустите детей приходить ко Мне и не препятствуйте им, ибо таковых есть Царство Божие». Я думаю, способность детей быть любимыми и есть пропуск в Царство Божие.
