— …Или объявят ушедшим от нас навсегда. Или на этой дикой и опасной планете у нас просто произойдёт поломка и…
— И мы не сможем продолжать поиск! — радостно воскликнул догадливый пилот.
Тамара Николаевна расщедрилась (или вздохи мужа так разжалобили её) и позволила Дмитрию Ивановичу выпить лишнего.
Он выпил две бутылки пива вместо положенной ему на вечер субботы одной, по слабогрудости и общей вялости быстро захмелел и чай пил вяло, больше для вида и приличия отхлёбывая с присвистом, едва прикасаясь губами к краю красно-маковой чашки.
— Вот ещё скажи, что тебе плохо со мной, — подначивала его Тамара Николаевна. — Живёшь ведь с женой как у Христа за пазухой. И сготовлю я тебе, и выпить налью, и мою, и чищу и глажу…
«Бу-бу-бу-бу», — шептал ей в такт Дмитрий Иванович (едва ли понимая хоть половину из услышанного) и согласно кивал головой.
— Вот признайся, ирод, — продолжала Тамара Николаевна, — ведь легче тебе стало? Легче?
Выждав с полминуты, сказала:
— Легче! Этого ты и добивался. Это ведь фокус мне известен: стоны твои да жалобы на жизнь. Да разговоры всякие дурацкие. Ты кого другого можешь разжалобить, а мне финты твои давно, Иваныч, известны. Это ведь у тебя всю жизнь так — как что не по тебе, так сразу слезу давить. И никто тебя, дескать, не любит, и никому ты не нужен. А как внимания добьёшься — так всё. Снова в себя ушёл, сидишь бирюк бирюком. И слова от тебя приличного не услышишь. Правильно на робте тебя не любят…
— Это тебе кто сказал? — встревожено спросил внезапно очнувшийся от забытья Дмитрий Иванович.
— Не бойся, — Тамара Николаевна попыталась иронично улыбнуться, но жалость к болезному мужу не успела ещё уйти из её сердца, отчего улыбка получилась кривой и вымученной. — Не начальник… Пётр, сменщик твой, на прошлой неделе звонил. Опять пришлось про больничный врать… Не было ведь больничного?
— Не было, — признался Дмитрий Иванович.
И отчего-то пальцем размешал чай. И палец тщательно облизал.
— Ну хватит же! — воскликнула Тамара Николаевна и протянула ему чайную ложку.
— Не было, — подтвердил Дмитрий Иванович и начал размешивать чай, в который сахар он так и не положил.
— А мне врать пришлось, — со вздохом сказала Тамара Николаевна. — За тебя… В который раз уже?
— Чего?
— Симулируешь в который раз? — посуровевшим голосом спросила Тамара Николаевна. — На работу сколько раз не выходил? Людей обманывал, меня подводил?
— Много, — легко и простодушно признался Дмитрий Иванович. — Много… Не помню…
— Петр-то помнит, — заметила Тамара Николаевна. — Лично его — четыре раза из-за тебя на работу таскали. Он мне высказал… Слушай, а чего это мне всё высказывает? И чего это я всё должна выслушивать? И как он всё тебе при случае припомнит, и какое место он тебе начистит… Хоть бы немного гордости имел! Его жена всяких тут… должна…
И Тамара Николаевна в раздражении отодвинула чашку и встала из-за стола.
— Тома, — тихо сказал Дмитрий Иванович.
Тамара Николаевна замерла. В последний раз муж называл её Томой… в общем… Нет, не припомнить уже. Много, много лет назад.
— Том… А я ведь…
Дмитрий Иванович вздохнул и потянулся к холодильнику.
— Нет там больше пива! — жёстким тоном сказала Тамара Николаевн и ладонью прижала приоткрывшуюся было дверцу.
— Я… это…
И Дмитрий Иванович закашлялся мелким, неровным кашлем.
— Что, опять помирать будешь? — с пришедшей всё-таки (вслед за раздражением) иронией спросила Тамара Николаевна.
Нехорошо, нехорошо и опасно, когда женщина обретает способность иронизировать. Женская ирония — не насмешка. Плохо это, совсем плохо…
— Нет, Том, не помирать. Только не легче. Совсем не легче…
Он замолчал и слушал тихие ходики, что считали свои минуты в тёмном коридоре, да долетавшие изредка слабеющие басовитые перекаты дальнего грома.
— Ну, чего? — не выдержала странного этого молчания Тамара Николаевна. — Вот так всю жизнь резину и тянешь.
— Не люблю я тебя, Тамар, — решился, наконец, признаться Дмитрий Иванович.
Тамара Николаевна, приготовившаяся услышать нечто ужасное (а не этот совсем уже младенческий лепет) всплеснула руками и с удивлением воскликнула:
