– От себя Бальзак тоже брал довольно много, – возразил Кристиан. – Вот, к примеру, «Луи Ламбер», «Герцогиня де Ланже», «Лилия долины» или, в каком-то смысле, барон Юло д’Эрви…
– Разумеется, – ответил Бертран, – с какой стати ему было устранять себя из «Человеческой комедии»? За собой он наблюдает, как и за всеми прочими, не больше…
В разговор вмешался юный Эрве Марсена и заговорил об «исходной точке», необходимой и для писателя, и для актера:
– Вы не находите, что сюжет или персонаж, созданные сознательно и обдуманно, на основе некой отвлеченной идеи, никогда не удаются? Ничто не может заменить естественную безрассудность… Если у меня и есть претензия к вашим прекрасным пьесам, господин Менетрие, так это их излишняя рассудочность.
– Но меня никак нельзя назвать рассудочным человеком, – с досадой возразил Кристиан. – Эту репутацию мне создали враги.
– И мне тоже, – сердито сказал Леон Лоран. – Злобные критики говорят мне в лицо, что я «интеллектуальный» актер. Но это совсем не так. Когда я создаю образ, то не пытаюсь понять его рассудком. Я позволяю ему проникнуть в себя… Некоторые великие актеры, которых я знал, не понимали буквально ничего из того, что играли.
– И публика не замечала?
– Публика, – ответил Женни, – вообще никогда ничего не замечает… Театральная публика живет в нереальном мире, и, если в этот мир грубо не вторгается нечто непредвиденное, зрители принимают все.
– Так оно и есть, – согласился Леон Лоран. – Театральная иллюзия безгранична.
– Вот почему, – сказал Бертран Шмитт, – глупо придавать такое значение декорациям и постановке. Это веяние времени, причем совершенно бессмысленное… Вы не согласны? – обратился он к Долорес.
– О, – ответила та, – я в Париже для того, чтобы учиться, а не учить.
– Сегодня вечером я веду ее на «Подсвечник», – сказала Полина. – Она увидит, что такое перегибы в постановке.
После обеда Долорес беседовала с Леоном Лораном, который пообещал прийти к ней на спектакль; затем она поговорила с Эрве Марсена, у него она выведала все подробности статьи о «Театральном товариществе Анд», которую ему заказала Полина, затем завела разговор с Менетрие по поводу «Вивианы», и беседа сделалась такой оживленной, что обеспокоенная Клер, приблизившись к ним, с нажимом произнесла:
– Простите, Кристиан, что перебиваю вас, но в три часа у нас встреча на улице дю Бак, а это довольно далеко отсюда.
Как это всегда бывает, отъезд одной пары разрушил компанию, и все стали разъезжаться, выражая на прощание желание увидеть Долорес Гарсиа на сцене. Многие мужчины предложили проводить ее, но Полина задержала актрису, и женщины остались вдвоем.
– А теперь, – произнесла Долорес, – нам надо поговорить.
Решительным и грациозным жестом она бросила сигарету в камин.
– Идемте ко мне в кабинет, – сказала Полина, – не стоит разговаривать в гостиной.
Долорес последовала за ней.
В кабинете Полины Фонтен Долорес с любопытством разглядывала стопки бумаг, забитые книгами полки, а особенно фотографии на стенах. На них были Гийом и Полина: вот они в Египте, в Риме, затем, более молодые, в Толедо, еще моложе на пляже в купальниках.
– Да-да, – произнесла Полина трагическим тоном, – смотрите как следует… Вот двадцать пять лет счастья, которые вы разрушили.
– Я разрушила? – мягко возразила Долорес. – Вы ведь победили, Гийом уехал, только чтобы не встретиться со мной.
– Тот факт, что он уехал, как раз и доказывает, что он еще не выздоровел… Но даже если он и выздоровеет окончательно, ничто уже не будет таким, как прежде. Теперь между нами всегда будет стоять ваше лицо, ваше тело… Да-да, я смотрю на вас, это прелестное лицо, изящное тело, и думаю, что мой муж… Это ужасно!
Ее губы дрожали. Долорес нетерпеливо перебила ее:
– Если бы я могла поверить, что всегда буду стоять между вами, то была бы счастлива… Но, увы, надо мной тяготеет цыганское проклятие… Это всего лишь часть меня, причем худшая часть. Я не желаю вам зла, Полина, и никогда не желала. Разве я могла предположить, что вы с мужем – пара, для которой любовь значит больше всего на свете? Я никогда вас не видела, я представляла вас гораздо старше… Гийом всегда отзывался о вас с уважением, с любовью, но со мной он был так настойчив.
