— Отдай!.. Я инвалид Отечественной войны! Не трогай мои нервы!
Ворона принес из сеней веник и начал подметать комнату; руки у него тряслись, но говорил он спокойно, рассудительно:
— Не кричи на меня, суконный сын. А то я, знаешь, пойду в НКВД и заявлю, как ты, инвалид Отечественной войны, Красную Армию позоришь. И Катерине Петровне расскажу, как ты ее сына грязью поливаешь. Разве не ты говорил, что Максим обмотал бинтом ногу и удрал, когда в атаку шли. Га? Ну, чье тогда сверху будет?
Керекеша обмяк и снова сел, нервно запихивая газеты в сумку. Ворона покровительственно положил руку на его изуродованное плечо:
— Ух и дурень же ты, как я посмотрю на тебя. Кипишь, кипишь, а для чего, спрашивается? Хочешь Ворону запугать? А я, брат, не та ворона, что куста боится. Хе-хе-хе… Ну, давай помиримся, Керекеша. Тебя как звать?
— Василий.
— Ну, вот что, Вася: за тарелку я с тебя ничего не потребую, можешь еще и чашку разбить, но если будешь письма терять — сядешь маком. Это я тебе всерьез говорю. — Ворона спокойно вынул из кармана помятое письмо и передал почтальону. — На, обрадуй нашу дорогую бригадиршу… Пусть ей веселее будет. Она там, наверное, ждет не дождется, бедная, весточки…
Керекеша ощупал конверт пальцами, как бы проверяя, есть ли внутри письмо, затем поднес его к глазам и, убедившись, что оно хорошо заклеено, с недоумением поглядел на Ворону. Тот укоризненно покачал головой:
— Нельзя тебе пить, суконный сын. Больше я тебе ни одной чарки не дам. Ни-ни, брат, и не проси. А то ты не только письма, но и голову потеряешь… Вчера ты ушел, смотрю, вот тут, у стола, письмецо лежит. Позвал я тебя, а ты хоть бы что — не оглянулся даже. От водки оглох, суконный сын. Хотел я сам отнести бригадирше письмо, да побоялся: скаженная она, подумает, что я интересуюсь ее письмами. Зачем, думаю, наводить тень на плетень. Ну, иди, иди, Вася, там тебя бабы ждут не дождутся…
Керекеша перечитал вслух надпись на конверте. Хмель у него прошел. Он вдруг вскочил, как мальчишка, и, не прощаясь с хозяином, выбежал на улицу.
Ворона постоял на пороге, прислушиваясь к удаляющимся шагам, затем вернулся в комнату, закрыл на крючок дверь за собой и, подойдя к столу, поднял лежавшую на скатерти газету. Под ней оказался большой пухлый пакет…
Керекеша бежал, лишь на секунду-две задерживаясь возле опрятных домиков, чтобы вручить старухам и ребятишкам газеты. Он спешил к Катерине Петровне и, лишь ступив уже на ее крыльцо, вспомнил, что в такое время она обычно бывает в колхозе. На мгновение Керекеша задержался у новенького синего почтового ящика, прибитого Катериной Петровной совсем недавно к дверям, и торопливо приподнял крышку, намереваясь опустить конверт. Вдруг он передумал, решив лично вручить матери долгожданное письмо.
Рассеянно отвечая на вопросы встречных и на ходу всовывая кому-нибудь из них газету в руки, Керекеша побежал к колхозной конторе. Войдя в комнату, где находились счетоводы, почтальон торопливо спросил:
— Где Катерина Петровна? Ей письмецо от сына.
У него был такой радостный вид, будто он сам по меньшей мере друг человека, приславшего письмо.
Дверь председательского кабинета распахнулась, и на пороге показалась Катерина Петровна, все еще продолжавшая с кем-то спорить. Увидев радостное лицо почтальона, она забыла о споре и, почти выхватив у него письмо, прижала на мгновение конверт к щеке; она глядела куда-то в пространство широко открытыми глазами. Дрожащими пальцами разрывала она конверт, ища глазами, где бы сесть так, чтобы ей никто не мешал. Седенький плешивый счетовод, сидевший обычно в углу между шкафом и столиком, любезно предложил ей стул.
Вынув из конверта квадратный листок бумаги, Катерина Петровна так разволновалась, что целую минуту не могла читать. Руки ее все еще дрожали. Счетовод и случайно вошедшие в комнату колхозницы смотрели на нее радостными глазами: все ведь понимали, что переживала эта седая женщина, мать пятерых сыновей, как ждала она писем.
Катерина Петровна подняла голову, увидела напряженные взгляды присутствующих и, молодея от счастья, шутливо проворчала:
