В присутствии Керекеши, для которого всегда была приготовлена стопка водки, Ворона постоянно восторгался Красной Армией: она хотя и отступала порой, но крепко била фашистов.
Обычно Керекеша отмалчивался, злясь на себя за то, что, даже побывав на фронте, не научился разбираться в политике так тонко, как это умеет делать Ворона. В то же время он вздыхал, косясь на коричневый шкаф, где Александр Иванович держал свой заветный графинчик. Если скупой хозяин, покряхтев, наливал «повторно», Керекеша считал своим долгом поддержать разговор и, моргая хмельными глазами, глухо бубнил:
— Но они, гитлеровцы, тоже не жалеют нас. — Он встряхивал своим изуродованным плечом и продолжал: — Вот… не успел носа высунуть, а они как громыхнули. Эх, об чем говорить… Дайте, пожалуйста, еще рюмашечку.
— Хватит, а то письма растеряешь, — наставительно говорил Ворона. — Тебе нельзя напиваться до потери сознания: ты, Керекеша, государственный человек…
Так и заканчивался их разговор. Керекеша злился на хозяина; тот в свою очередь был недоволен гостем.
А может быть, и не стоит возиться с этим дурнем, как с Кругляком? Пожалуй, этот пьяница еще пригодится Вороне…
Когда Керекеша вновь появился со свежими газетами, Ворона, как всегда, дал ему рюмку водки, сказав при этом, что водка с каждым днем дорожает и что дружба с почтальоном ему дорого стоит. Александр Иванович добродушно улыбался, и Керекеша, приняв его упрек за шутку, продолжал аппетитно закусывать хлебом с огурцом…
Кивая головой, Ворона просматривал газету. На его лице застыло такое выражение, словно он съел молодое кислое яблоко. Керекеша смотрел на него с любопытством. Это был плечистый мужчина с широким краснощеким лицом и с лихо подкрученными черными усами. Виски у него совершенно побелели, даже подернулись желтизной, голова облысела, над лбом торчало несколько седых волосков, как напоминание о бывшем чубе, но усы сохранили свой естественный цвет.
Просмотрев газету, Ворона хлопнул Керекешу по плечу и, выпучив глаза, с деланым испугом произнес:
— Силища какая! Га? Ух, какая силища!
Керекеша продолжал смотреть на Ворону веселыми, мигающими глазами. Он привык к тому, что Ворона постоянно восторгается Красной Армией, и, кивая головой, промычал:
— Да-а, си-ли-ща…
Не обращая внимания на собеседника, Ворона продолжал:
— Красная Армия — сильная, а смотри, что делается на центральном участке. Как они прижимают ее. Значит, у них ого-го-го! Если они так будут жать, придется нам и отсюда того… «выковыриваться»…
Керекеша пьяными глазами поглядел в газету и опять закивал головой, как бы соглашаясь с хозяином. Однако, заметив, что Ворона заинтересовался письмами, почтальон резко, из-под самого носа у Вороны забрал сумку и вдруг, поднявшись, глухо спросил:
— Александр Иванович, письмо для Катерины Петровны вы стибрили?
— Какое письмо? — удивился Ворона.
— Письмо для нашей бригадирши… для Катерины Петровны. Разве вы не читали, что там на конверте написано?
Ворона засмеялся:
— Чего это я буду интересоваться всякими письмами. Что я — военная цензура? Чудак!
Керекеша несмело, но настойчиво повторял:
— Отдайте письмецо, Александр Иванович. Слышите, отдайте, я вас прошу. Прочитали и отдайте. Оно вам без интересу. Что у вас, газет не хватает на закурку?
— Что ты ко мне пристал, как будяковая колючка? Какое письмо?
— Такое… Отдайте! Бедная мать мучается. Отдайте, Александр Иванович.
Ворона побагровел от ярости:
— А мне какое дело, что она мучается? У меня единственный сын в партизанах. И никаких писем не получаю. Я тоже «бедный»…
— Отдайте… — жалобно тянул почтальон. — Вы же сами родитель, должны понять материнское сердце. Отдайте!
Ворона покривил правый угол рта, отчего ус поднялся выше. Злость прошла: он уже спокойно глядел на почтальона, как бы испытывая его. Керекеша начал сердиться:
— Отдайте! Я государственный человек, слышите? Я заявлю в милицию!
Ворона продолжал ухмыляться. Керекеша вспыхнул. Схватив тарелку, на которой оставались только хлебные крошки, и капли огуречного сока, он ударил ею о край стола. Злобно отбрасывая ногой белые осколки, Керекеша орал:
